Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Это было тяжелое время. В стране был голод. Даже в Мо­скве на улицах валялись умирающие от голода люди с Укра­ины и Поволжья. И хотя отец когда-то уговаривал американ­цев помочь голодающим Поволжья, на сей раз он ничего не замечал. Наша семья была прикреплена к закрытому распре­делителю МК «Стрела» на Лубянке, откуда можно было получать, что только вздумается. Мать признавалась, что не могла смотреть в глаза людям, выходя из «Стрелы» с наби­тыми авоськами.

У отца то и дело вспыхивали конфликты с матерью: при­выкшая к бедности, она не хотела жить на широкую ногу, одевалась скромно сама и скромно одевала детей. Отцу это не нравилось.

2

Сынок

мой,

Твой мир бесконечно широк.

Ты сын равноправный

большого народа.

Тебе и твоим сыновьям,

Мой сынок,

Навек уготованы

Мир и свобода.

Изи Харик

Мое появление на свет в апреле 1933 года было непред­виденным. Отец, недовольный тем, что у него появляются только дочери, не хотел более детей и, когда мать забере­менела, настоял на аборте. Но мать простудилась. У нее воз­никла стафилококковая инфекция, при которой операции противопоказаны. Жизнь моя была спасена. Отец был недо­волен: «Одной писухой больше», но когда узнал, что у него появился сын, обрадовался.

Появился я на свет в родильном доме имени Грауэрмана, который теперь, после сноса Арбата, оказался на широком проспекте Калинина, а тогда был на тихой и прелестной Большой Молчановке. В этом родильном доме увидело свет множество жителей центра Москвы, которые при соответ­ствующих условиях могли бы образовать влиятельный клуб.

Дедушка Хаим-Мендель, переживший мое рождение лишь на год, не преминул сравнить мое рождение со спасением Моисея, предсказав мне славное будущее. Было исключено, чтобы отец дал согласие на обрезание, и я не сомневался, что не был обрезан. Я оказался не прав, но не хочу нарушать порядок повествования и рассказывать о том, что я узнал только в 1976 году, хотя и это не открыло мне всю тайну мо­его младенчества.

Отец еще раз проявил свой последовательный интерна­ционализм, придумав мне уникальное имя — МЭЛИБ. Оно было задумано как сокращение: Маркс-Энгельс-Либкнехт. Я почти уверен, что он составил это имя, глядя на обелиск в Александровском саду (там, где по его рассказу, любил по­куривать Сталин), посвященный борцам за революцию всех времен и народов. Именно там список этих борцов начи­нается с этих трех имен. Все же звучание имени — МЭЛИБ — получилось еврейским, что многих обманывало впослед­ствии.

Имя это в семье не привилось, ибо было труднопроиз­носимым. Среди наших книг были азербайджанские сказки издания «Academia». Героями их были неизменные Мелик-Мамед и Мелик-Ахмед. Сестры стали звать меня Меликом, а за ними и мать. Отец до этого не опускался и постоянно звал меня запатентованным именем.

Азербайджанские сказки были лишь одной книгой из большой библиотеки, приобретенной отцом по случаю мое­го рождения. Следуя еврейской традиции пренебрежения к умственным способностям женщин, отец не придавал рож­дению сестер серьезного значения. С моим же рождением он стал быстро собирать книги. Их у него было много и до этого, но главным образом по истории партии. У него был также собран ценнейший архив еврейской печати времен Граждан­ской войны и двадцатых годов, который был официально зарегистрирован. Кабинет его был заставлен подшивками переплетенных газет. Мне же он решил купить то, чего сам прочесть не успел и с чем у него было связано представле­ние о культуре. Выбор этот был вовсе не плох, и это сыгра­ло огромную роль в моей жизни. Не оказав на меня личного интеллектуального влияния, отец сделал это выбором биб­лиотеки, часть которой привезена мною в Израиль.

Он скупил почти всю снобистскую «Academia». Это ввело

в наш дом Гейне, Дидро, Шекспира, Шиллера, Плавта, Гете, Сервантеса, Теккерея, Свифта, Беранже, Мольера и многое, многое другое. Отец скупил много дореволюционной лите­ратуры, в особенности приложения к «Ниве», среди которых были Гоголь, Андреев, Гамсун, Ибсен, Гончаров. Были у нас Вальтер Скотт, Байрон, Рабле, Мопассан, Гюго, Пушкин, Горький, Толстой, Тургенев, Лермонтов, Чехов, Белинский, Державин, Вересаев, Надсон. Советской же литературы — что любопытно — было мало, за исключением Маяковского, Шо­лохова и Фурманова.

Анархистские пережитки отца сказались в том, что в куп­ленной им библиотеке были книги Кропоткина. Имелся так­же большой набор сказок, помимо роковых азербайджанских. Были книги по искусству, в том числе прекрасно изданная дореволюционная «История русского искусства» Новицкого.

Особенное впечатление на меня производила «Детская энциклопедия» дореволюционного издания со множеством ил­люстраций. На обложке каждого тома была виньетка с мальчиком и девочкой, рассматривающими в саду книгу. В энциклопедии было множество историй о всяких диковинах. Из нее еще в магазине были выдраны как антипедагогические портреты царей всех времен и народов.

Я незаметно научился читать уже в возрасте трех-четырех лет и не выпускал из рук эту энциклопедию. Другими моими любимыми книгами были «Золотой ключик» Алексея Тол­стого, «Русские былины», которые я знал назубок, а также «Волшебник изумрудного города», нагло украденный неким Волковым у Фрэнка Баума.

В нашей московской квартире висела репродукция с кар­тины Верещагина с изображением двух азиатских воинов, охраняющих вход в крепость. Был и герасимовский портрет Сталина, протягивающего руку с трибуны.

Невзирая на протесты матери, отец купил пианино, рас­считывая учить меня музыке.

В 1934 году отца снова переводят в Минск. Он становит­ся директором Института истории партии и Института ев­рейской пролетарской культуры, а позже становится и дирек­тором Института истории. Трудно сказать, воспринимался ли им перевод в Минск как понижение. В то время началось удаление из центра бывшей партийной гвардии, и не один отец покинул Москву в это время. Но он любил Белоруссию, любил Минск, любил еврейскую работу, от которой стал бы­ло отходить в Москве. Получив центральные посты в Бело­руссии, он мог воспринимать перевод в Минск и как по­вышение. С Минском связаны мои первые зрительные вос­поминания. Мы жили в Доме правительства в трех больших комнатах в квартире, которую отец делил с Саприцким — редактором белорусского юмористического журнала «Вожык». Наш дом находился около резиденции Совнаркома БССР, а рядом сохранялась протестантская кирха. С этим домом связано самое раннее мое воспоминание: я бегаю по большой комнате и рассматриваю только что вышедшую книгу о спасении челюскинцев. В Минске художник Вернер написал гуашью мой портрет. Портрет не сохранился. Вернер предсказал мне большое будущее. Я думаю, он хотел угодить отцу.

Это предсказание, наряду с предсказанием дедушки, вопию в семейное предание.

Хотя отец продолжал работать в Минске, мать с нами вер­нулась в Москву, но отец часто приезжал домой. Это были последние счастливые годы его жизни. Однажды на Новый год отец, любивший иногда выпить, сильно развеселился и стал плясать на столе. Кто-то по ошибке позвонил к нам, и отец, сняв трубку, закричал: «Здесь живут счастливые люди!» Это был пир во время чумы...

В 1936 году отец достиг высшей точки своей карьеры. Он, через два года после присвоения ему звания доктора исто­рических наук, был избран в Белорусскую Академию Наук. В это время на горизонте появились грозовые тучи. Началась Великая Чистка, которая в первую очередь коснулась мно­гочисленных политэмигрантов из Польши, проживавших в Минске. Большинство из них были евреи. Потом цепная реакция арестов распространилась на редакции журналов и газет.