Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Мы говорили с ним по-английски. Он прекрасно знал английский язык, и мы свободно объяснялись. Характерно, что, когда я пришел к Ленину, то он стал меня расспрашивать о вещах, которые казались мне не очень существенными: откуда я, что я делал — потребовал целую биографию. Я должен был ему все подробно рассказать, и, когда он узнал, с кем имеет дело, тогда начался разговор по существу. Раз­говор об американском движении. Ленин прекрасно знал ис­торию американского революционного рабочего движения. Он знал все детали...»

Однако отец не сообщает, что Ленин дал ему инструкцию о том, чтобы американские коммунисты не выбирали своими лидерами бывших русских эмигрантов, что могло дать амери­канским властям повод выслать их из страны.

С большими опасностями он добрался до Голландии. Деньги и оружие вез с собой в буханке

хлеба.

В Голландии отец, отличавшийся могучим здоровьем, на­нялся кочегаром на океанский торговый пароход. Приехав в Нью-Йорк, отец вышел на пристань и вскоре почувствовал, что кто-то следит за ним. Отец скрылся в кинотеатре с непрерывными сеансами. Прождав несколько сеансов, он вышел на улицу. Тут некто положил ему руку на плечо: «Сэм! Это ты?» Его случайно заметил родной брат, знавший, что отец в России и не ожидавший встретить его в Нью-Йорке. Брат сохранил его приезд в тайне.

На учредительном съезде Американской компартии ее ру­ководителем был выбран Чарльз Рутенберг, высланный все же из США и похороненный у Кремлевской стены.

Отец пробыл в Америке несколько месяцев и, вернувшись, написал Ленину записку. Тот снова принял его, и отец был поражен, как сильно изменился с тех пор Ленин.

Вскоре отец побывал у Ленина вместе с американским го­стем.

«Приехал из Америки, — рассказывает отец, — председатель союза швейников, некто Шлезингер. Он очень хотел пови­даться с Лениным и пришел ко мне, чтобы я организовал это свидание. Была сессия ЦИКа и Вторая партийная конферен­ция, и добиться свидания с Лениным было трудно. На кон­ференции и на сессии обсуждался вопрос о мире с Фин­ляндией и Польшей, и Ленин был занят день и ночь. Я написал маленькую записку на английском языке — эта за­писка, между прочим, хранится теперь в архиве Маркса-Энгельса, — записку с просьбой принять товарища Шлезин­гера: что он выступал за Советский Союз, что он беспар­тийный, что его следовало бы принять. Я передал эту записку Калинину. Калинин ответил, что американец не сумеет уви­деть Владимира Ильича, потому что Владимир Ильич занят... Мы просидели на конференции до 11 часов вечера. Я жил тогда на Деловом дворе, в общежитии для работников, при­езжающих из-за границы. В 12 часов ночи лег спать. Сколько я спал — не помню. Просыпаюсь от стука в дверь. Слышу голос: «Агурский, вставай, Ленин тебя просит... Агурский, это не шутка, Ленин тебя просит, чтобы ты пришел с американ­цем». Ну, я моментально встал, побежал за американцем. Прибежал я в гостиницу, а меня не впускают без пропуска. Я начал кричать, что этого американца ждет Ленин. Впусти­ли меня. Побежал я к номеру, где жил американец, начал стучать, а он мне говорит: — Что ты, сумасшедший, что ли? Я ему говорю: — Вставай скорее, меня тоже вытащили из кро­вати — нас ждет Ленин! Он встал. Мы достали извозчика и поехали к Троицким воротам. Был час ночи. Ленин нас при­нял.

Американец бросился к Ленину, начал целовать. Ленин говорит: — Простите, что вас побеспокоили, но так как я очень занят, решил с вами встретиться ночью. Другого вре­мени я не мог найти. Американец говорит: — У нас в Америке такого не бывает, чтобы президент позвал к себе ночью. А Ленин посмеялся и сказал: — Если вы у нас поживете по­дольше, то увидите много такого, чего за границей не уви­дите. Ленин рассказал о продразверстке, о хлебе. Он говорил, что через 10 лет страна у нас будет электрифицирована, говорил об американском движении. У Ленина была книга об аграрном движении в Америке. Он дал Шлезингеру эту книгу со своей надписью. Мы ушли от него в половине третьего».

После этого отец ездил в Америку еще дважды: нелегаль­но и легально. Первый раз он набирал делегатов на съезд Коминтерна, а во второй — собирал еврейские деньги под предлогом помощи голодающим, а фактически для помощи Советской России. На этот раз отец пробирался из Мур­манска на рыбачьей лодке в Норвегию, а из Норвегии через Англию добрался в Америку. Пробыв в Америке месяцев восемь, отец вернулся в Россию в марте 1921 года. Он сооб­щил Ленину о приезде, но не указал адреса. В архиве Ленина сохранилась записка: «Узнать адрес Агурского, узнать его те­лефон и немедленно сообщить мне». Его почему-то не на­шли.

Кажется, отец жил в это время с коммунисткой-еврейкой, женщиной очень неуравновешенной. Она покончила само­убийством в 22-м или 23-м году. Когда отец был особенно сердит на моих сестер,

он в раздражении мог сказать: «А мишугене Пятифейре» (сумасшедшая Пятифейра). Так на идиш произносится имя жены фараона, соблазнявшей Иосифа. Та­ково было имя или же прозвище тогдашней спутницы отца. Детей у них как будто не было.

С начала 20-х годов отец увлекается историей партии. Не имея оконченного формального школьного образования, он не был тогда ученым в академическом смысле слова, но лю­ди с академической подготовкой историей партии тогда не занимались. Отец хотел доказать, например, что революцион­ное движение в Белоруссии не носило исключительно еврей­ского характера. Он старался найти документы, подтверждав­шие совместное участие русских, евреев, поляков, белорусов в революционном движении. Бундовский дух ему претил. Это и привело его к резкому конфликту с новым руководством Евсекции: Литваковым, Эстер Фрумкиной и Вайнштейном. В результате этого конфликта образовалось два центра Евсекции: в Москве во главе с Литваковым и в Минске во главе с отцом. Литваков был крупным литературоведом. Он вошел в компартию лишь в 1921 году как лидер левого крыла Бунда и, несомненно, относился к традициям Бунда не столь уж критически. Но Литваков нисколько не был более терпим к религии, ивриту, сионизму, чем отец или Диманштейн. Пре­следования иудаизма связаны, главным образом, с именем Ди­манштейна, хотя, разумеется, это вовсе не означает, что отец, если бы в это время он был во главе Евсекции, не проводил бы той же самой политики.

Отец был, видимо, для Литвакова простолюдином и вы­скочкой, а Литваков для отца — узким националистом, жела­ющим сохранить обособленность еврейских масс. На одном из банкетов в конце 20-х годов Литваков задел отца. «Я все­гда знал Литвакова как ученого, как общественного деятеля, но никогда не знал его как лгуна», — отреагировал отец.

К сожалению, Цви Гительман, написавший историю Ев­секции, пошел на поводу у некоторых свидетелей, вернее, даже у одного, и представил роль отца как более отрица­тельную, чем Литвакова. Поведение отца не было личным оппортунизмом, а отражало ценности, которые он хотел защищать: интернационализм против узкого национализма, прикрывавшегося маской интернационализма; универсализм против изоляционизма.

Когда происходила борьба с оппозицией, отец явно сочув­ствовал Троцкому, но не решался выступить в его защиту. Он метался по комнате, заложив руки за спину, цедя еврейские проклятия, которые знал неплохо. Он никогда также не хва­лил публично Сталина. Впоследствии это было использовано против него Литваковым.

* * *

В противоположность отцу, моя мать Буля происходила из «ученой», но зато не менее бедной семьи, жившей в местечке Калинковичи в Полесье. В то время «ученость» среди евреев отнюдь не означала светское образование. Мой дед Хаим-Мендель Горелик был лесником и происходил из потом­ственной раввинской семьи, которые в еврейском мире бы­ли окружены особым ореолом. Я почувствовал это много лет спустя в Калинковичах, когда истинные причины тако­го отношения были полузабыты, а оставалась лишь семейная традиция.

До Калинковичей дед жил в Овручье. Во время Первой мировой войны, когда в Россию было завезено много китай­цев для физической работы, дед руководил ими на порубке леса. Он был заклятым митнагедом, хотя в каком-то ответ­влении Гореликов были известные хасиды. Дед происходил из многодетной семьи. Прабабушка умерла, и прадед женил­ся во второй раз. Про прабабушку известно, что уже буду­чи очень старой, она, проснувшись утром, сказала: «Сегодня ночью ко мне приходили мои и играли со мной. Пора со­бираться...». С этими словами она стала шить себе саван и, сшив, умерла.

Среди сводных сестер деда была известная в истории ев­рейского революционного движения Геня Горелик, просла­вившаяся тем, что в 1905 году убила в Мозыре жандарма и основала мимолетную Мозырскую республику. Ее могла ждать смертная казнь. Защищать ее приехал американский адвокат. Геню сослали в Сибирь, но оттуда влюбившийся в нее адвокат помог ей бежать в Китай, а затем в Америку. Про нее в Бунде была песня:

Геня Горелик даршн дрошес: Гвалт, газлоним, Бунд багробн! (Геня Горелик проповедует: Гвалт, разбойники, Бунд уничтожен!)