Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Когда я вернулся из Ленинграда, мне позвонил Фирсов и вызвал в дом на ул. Чернышевского. На сей раз он попросил у меня, чтобы я достал ему стихи Холина и Сапгира.

— А чем они вам опасны? — удивился я.

— Вы не знаете, что Холин делал на американской вы­ставке?

— Ничего за этим не кроется. Вы принимаете их слишком всерьез.

— Кто устраивает их стихи в детских издательствах? — до­пытывался Фирсов.

Я категорически отказался отвечать на эти вопросы, ска­зав ему, что, с его стороны, непорядочно спрашивать меня о моих личных знакомых.

— Что вы этим хотите сказать?! — искренне возмутился Фирсов. — Я уверен, что я человек порядочный и занимаюсь нужным делом.

—

Хорошо! А почему вы обращаетесь с такой просьбой именно ко мне?

— Могу объяснить, — ответил Фирсов. — Мы предпочитаем сейчас иметь дело с порядочными людьми. У нас так много было неприятностей, и мы не хотим повторять старые ошиб­ки.

Я отказался.

Я стал говорить ему о неизбежности советско-китайско­го конфликта и о том, что преследуя интеллигенцию, власти лишают себя поддержки в будущем конфликте.

— А что, — насмешливо, но не без любопытства спросил Фирсов, — вы думаете, что дело дойдет до войны?

— Думаю, что да. Если вы хотите знать мое мнение, я готов с вами беседовать, но не более того.

Фирсов и его начальство моим мнением не интересова­лись, и меня оставили навсегда в покое. Однажды я встретил Фирсова в трамвае в Черемушках, но сделал вид, что его не узнаю. Встречи с Фирсовым произвели на меня шоковое впе­чатление. Я стал избегать общества, опасаясь дать новый по­вод для давления, но также опасаясь стукачей. Если хотели сделать стукача из меня, то сколько же их кишело в нашем кругу? Я перестал ходить к художникам и поэтам. Первая попытка заняться общественной деятельностью едва не иска­лечила меня, и, только преодолев глубокий страх, я нашел в себе силы прекратить любую двусмысленность в отношениях с ними.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

85

В июне 1960 года я решил пойти работать в ЭНИМС к Зусману. Если бы я был русским, я мог бы тут же выйти на работу, но для евреев в ЭНИМСе существовала особая про­цедура. Если начальник отдела хотел взять к себе еврея, он должен был лично идти за разрешением к Владзиевскому, директору института. Еврейский вопрос имел в ЭНИМСе ог­ромное значение. Здесь работало много евреев и полуевреев, пределом мечты которых была должность заведующего лабо­раторией. То, что Зусман занимал должность заведующего от­делом, представляло собой не правило, а исключение. Владзиевский этим пользовался и окружал себя именно еврея­ми. Они ему не угрожали, и он нарочно стравливал их с русскими. Зусман, умный одессит, тоже не боялся принимать евреев. У него было абсолютное положение. Он имел Сталин­скую премию.

В кабинете у Зусмана я увидел очень красивого брюнета с надменным выражением лица. Это был мой будущий началь­ник Валерий Аркадьевич Ратмиров. Я проработал с ним год, прежде чем узнал, что, во-первых, он еврей, а, во-вторых, сын секретаря ЦК и наркома внешней торговли Аркадия Розенгольца, расстрелянного вместе с Бухариным. Розенгольцу, в частности, вменили в вину, что он носил зашитый в пиджак вместе с коркой сухого хлеба талисман, на котором было написано: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» Спас­ло сына то, что отец перед арестом развелся с его матерью — еврейкой и женился на молодой русской. Еврейская жена Розенгольца от него отреклась. По воспоминаниям Маркуши Фишер, жены американского журналиста, сын Розенгольца, т. е. Валерий, вел себя героем в школе, когда судили его отца. Все же он побывал в ссылке, а потом, женившись, взял фамилию жены.

Троцкий говорит, что любую ситуацию Сталин прежде все­го оценивал с точки зрения выгоды. В точности так же, лю­бую ситуацию рассчитывал с точки зрения личной выгоды и Валерий, причем делал это, я думаю, автоматически. Ратми­ров считался одним из ведущих специалистов,

и к нему час­то приходили на консультации. Ратмиров немедленно пытался использовать ситуацию для того, чтобы извлечь какую-нибудь выгоду: совместительство, заказ, договор. Я научился у него дерзости и напористости, которых раньше у меня не было. В этом я вечный должник Валерия Ратмирова-Розенгольца. Валерий никогда не говорил о своем отце. Кто-то принес в ЭНИМС «Огонек» 1927 года с репортажем о нападении анг­лийской полиции на советское учреждение в Лондоне, когда поверенным в делах СССР в Англии был Аркадий Розенгольц. «В журнале есть фото вашего отца», — тихо сказал я Ратми­рову. Не говоря ни слова и не спрашивая разрешения, он не­медленно вырвал страницу с фото и спрятал в портфель.

Кроме Валерия в ЭНИМСе работали и другие дети «врагов народа». Одним из них был великан, полуеврей Коцюбинский, сын известных коммунистов Коцюбинского и Бош, и внук ук­раинского поэта. Заведующим лабораторией был сын круп­ного руководителя промышленности — Коссовский. У нас же работал сын старого большевика, впоследствии руководите­ля советского кино, — Борис Шумяцкий.

Почти все ведущие работники отдела были евреи или полуевреи. Но правой рукой Зусмана и душой отдела был Иосиф Вульфсон, очень толковый технический эрудит, знав­ший, что было редкостью в ЭНИМСе, два иностранных язы­ка. Он задавал тон, внимательно следя за тем, что делалось за границей. Вульфсон украсил бы любую западную техни­ческую фирму, хотя в ЭНИМСе он был обречен, как и все, на подражательство. Вульфсон был очень крупный мужчина и на ходу обычно жестикулировал. Однажды, погруженный в разговор, он не заметил новой стеклянной стены и прошел через нее, очутившись в больнице.

86

Весной 1960 года я впервые отправился прогуляться на Новодевичье кладбище. К стыду своему, я там еще никог­да не был. Было воскресенье, и пришло много зевак. Мед­ленно обходя ряды могил, имена которых были достояни­ем русской истории и культуры, я вдруг заметил надгробие: «Д. Л. АНДРЕЕВ — 1958». На могиле хлопотала высокая строй­ная женщина с очень живым лицом.

— Простите, это Даниил Леонидович Андреев? — спросил я.

— Да!

— Автор «Новейшего Плутарха»?

— Да-а! — недоверчиво и изумленно протянула женщина. — А вы откуда знаете?

— От Василия Васильевича Парина.

— А-а! — облегченно вздохнула она. — Я вдова Андреева.

Как странно складывалась моя жизнь! Вот она уже таин­ственно связана с посмертными судьбами Розанова и Леони­да Андреева, в творчестве которых еврейская тема занимала центральное место. Я обратился к Алле Александровне с воп­росом, с которым уже безуспешно обращался к Василию Ва­сильевичу:

— А нет ли у вас других произведений Даниила Леонидо­вича?

Василий Васильевич по каким-то причинам не хотел свя­зывать меня с Андреевым, пока тот был жив.

— Есть, — не очень охотно ответила Алла Александровна, но все-таки пригласила в гости и обещала кое-что показать.

Алла Александровна была художницей, дочкой профессо­ра. Она просидела в Потьме по делу мужа и похоронила его вскоре после освобождения. Я видел Даниила Андреева толь­ко на фотографии — у него было одно из самых замечательных лиц, которые я когда-либо встречал. После войны он написал роман «Спутники» — о русской интеллигенции начала века, где были представлены большевики, эсеры, монархисты. Все они встречаются в 1938 году в тюрьме. Этот роман Андреев прочел вслух друзьям. Их всех посадили, причем сам он оказался в лучшем положении, попав во Владимирскую тюрьму. Роман конфисковали. Не без колебаний достала Алла Алек­сандровна рукопись, которую разрешила прочесть только у себя. Это была новая книга Андреева «Роза мира».