Пепел. Гори оно все...
Шрифт:
Белый Ярослав залпом выпил виски в стакане и жестом велел налить еще.
А на экране — первая вписка. Неясный свет. В комнате тесно, слишком много людей, бутылки на полу, телефонная съёмка в руках дрожащего оператора. Камера на секунду выхватывает Эльвиру — пятнадцатилетнюю, в коротких джинсах и топе. Она улыбается, держа в руках бокал, и делает глоток, смеясь, как будто ничего важного не происходит.
Следующий кадр — Эльвира уже обнимается с каким-то парнем на диване. Кто он — не видно. Только руки. И глаза, в которых — вызов. Это уже не
Кто-то в зале поёжился. Илона, судя по губам, крепко выматерилась.
Дальше — нарезка из коротких, бессвязных фрагментов. Вечеринки. Курящие подростки на кухне. Громкая музыка. Кто-то сходит по лестнице, шатаясь. Кто-то кричит. Кто-то целует кого-то в полутьме.
Снова Эльвира. Она танцует. Она на чьих-то плечах. Она смеётся, слишком громко. Слишком выученно.
Голос за кадром не звучит. Альбина молчит. Она позволяет всему говорить самому за себя.
Музыка продолжает давить — не громко, но плотно.
Les fleurs du mal не просто звучит — она просачивается сквозь ткань видео, как капли чернил в воду.
На экране — Эльвира в зеркале, снимающая селфи. Флеш. Короткое платье. Подпись на экране телефона:
“Ночь будет долгой… ”
Смех в зале затих.
Многие уже смотрели не на экран, а на жениха. На Артура. Он сидел неподвижно. Только пальцы его медленно сжались в кулак. Очень медленно.
Музыка сменилась снова. Её не перебивала ни речь, ни комментарии. Только французская песня, теперь уже другая — напряжённая, волнующая.
"Qui?" — «Кто?» — голос певца звучал, как внутренний вопрос, брошенный в лицо. Не зрителю. Не жениху. Самой героине фильма.
Qui peut croire tout ce qui sort de la bouche du menteur?
Qui peut dire qu’il peut se repentir de ses erreurs?
Qui pardonne puisque nous ne sommes que des hommes?
Que des hommes...****
(Кто может поверить тому, что изрекают уста лжеца? Кто скажет, что он может раскаяться в своих ошибках? Кто может простить лишь потому, что мы люди Лишь потому, что мы люди?)
Картинка на экране стала яснее, жёстче, динамичнее.
Кадры сменялись быстрее: первые курсы университета. Эльвира — уже взрослая, самоуверенная, с макияжем и длинными ногтями. На экране — нарезка: она за столом с друзьями, в шумном кафе, на вечеринке в общежитии, рядом с новым парнем, затем — уже с другим. И снова — смех, и снова — поцелуи. За спиной — руки, объятия, фразы, сказанные на камеру: “Он мой теперь”.
Склейка кадров сделана с точностью. В одном — она держит за руку одного мужчину. Переход — и точно такая же сцена, только рука уже другая.
Тот же взгляд. Те же слова. Другая
За несколько минут зритель видел шесть мужчин. В одном и том же положении. В одних и тех же декорациях. Только лица разные. Зал продолжал молчать.
Никто не смеялся.
Никто не отвлекался.
Только напряжённое, вязкое внимание, словно воздух стал гуще.
Музыка не отпускала: Nous, ce ne sera pas nous, ce ne sera pas nous (Это будем не мы, это будем не мы, не мы)
На экране — скриншоты переписок. Без имен, но ясно, кто пишет.
— “Сегодня была с ним, но думаю о тебе ?”
— “Ты же не расскажешь?”
— “Он ничего не знает, и не должен знать.”
Ни одного прямого обвинения. Только кадры. Только факты.
Всё было подано тонко. Почти сухо. Но от этого — ещё страшнее.
Следующая сцена — запись с телефона. Кухня в общежитии. Эльвира смеётся, сидя на столешнице. Кто-то целует её в шею. Она не отталкивает. Смотрит в камеру, улыбается.
И вдруг, как будто для собственного архива, говорит в объектив:
— “Ну и что, что у меня есть парень? Жизнь одна.”
Фраза не звучала как вызов. Она была произнесена беззаботно.
Но именно это и было самым страшным. Не вызов. Привычка.
Экран на мгновение затемнился. Музыка почти стихла.
И только на этом мгновении тишины в зале кто-то тяжело вздохнул. Кто-то откинулся на спинку стула. Несколько пар взглядов обратились к жениху. Артур сидел, не моргая. Его лицо было каменным.
Музыка снова нарастала. Qui?— всё тот же вопрос.
На экране — кадр, где Эльвира стоит перед зеркалом в новой квартире, делает селфи в нижнем белье. Подпись: “Он на работе, а я развлекаюсь”.
Затем снова — смена. Новый парень. Новый флирт. Новая ложь.
Фильм говорил не о фактах. Он показывал ритм.
Ритм жизни, в котором доверие было лишним.
Ритм, в котором маска важнее лица.
Музыка изменилась резко, без переходов — вызывающе, почти агрессивно. Новая мелодия вспыхнула в тишине зала, как хлопок плети. С первых секунд её можно было принять за лёгкую, почти весёлую — напевную, с театральным шармом. Но уже через несколько ударов ритма становилось ясно: это не игра. Это маскарад, в котором веселье — лишь ширма, скрывающая грязь.
Песня Le Val d’Amour не лилась, как предшествующие композиции. Она не обволакивала зал, а врывалась внутрь — как актёр из закулисья, с ярким макияжем и перекошенной гримасой. Это была не музыка, а кабаре: шумная, язвительная, скоморошья. Зал, где мгновение назад царила тишина, теперь будто оказался в другом мире:
En haut de la rue St-Denis
Il existe un endroit beni
Dont on voit briller les bougies