Пепел
Шрифт:
Князь взялся за работу с жаром, вложил в нее, что называется, душу. Он принадлежал к числу тех польских офицеров, которые по собственной воле и почину несли вне очереди ночной караул на валах и в скопах. Как полюбил он эти ночные бдения! Эти тихие беседы о далекой родине, об освобождении, которые они вели, чтобы прогнать сон и уныние… Эти жуткие и простые рассказы о пройденных местах, о материках и морях, о всяких ужасах и разрушениях, о великих подвигах, превзошедших все, что было известно раньше, о физической силе и о скромной доблести… Все стали в то время более солидарными, близкими и откровенными, чем родные братья. Прекратились будничные дрязги и личные счеты. Ничье слово или чувство не казалось другому бессмысленным, никто ни к кому, даже к самому последнему простолюдину, не относился с презрением…
Князь Гинтулт под своей артиллерийской шинелью приносил старым ветеранам, снедаемым «папашей» скорбутом, бутылочку вина
Когда с четвертого июля австрийцы стали вытягивать фронт своих апрошей от Чертозы через Палаццино, Доссо дель Корсо и Чиеса Нуова, через Симеоне и Валле до самого Спаравера и, выгоняя каждую ночь на работу по нескольку тысяч окрестных крестьян и своих солдат, воздвигать все новые линии фланков, соединенных куртинами, а позади них четырехугольники сомкнутых редутов, где они размещали свои батареи от первой до восьмой, боевая служба достигла наивысшего напряжения. Князь Гинтулт сам начал прихварывать. Неожиданный ледяной озноб в самую жару, головные боли, доводившие его до потери памяти и рассудка, а главное, смертельное отвращение к еде и питью, к свету, солнцу и воздуху. Онемелая рука подносит к глазам подзорную трубу, но глаза видят совсем не то, на что они смотрят. Длинные ленты выброшенной на поверхность земли, линии окопов, одетых уже дерном, далекие чащи платанов и лиственниц, камыши, ивы и эвкалипты на побережьях, и вдруг… Что такое? Как живой, вырастает перед затуманенным взором песчаный холм где-то в родном краю, светлый, желтый, сыпучий, поросший кое-где засыхающим можжевельником…
Внешний мир как бы оторван от души, он повис, как гнетущие, тяжелые отрепья, которые нельзя стряхнуть, и нет сил носить, потому что ничего общего нет у души с ними… Люди снуют и суетятся кругом, словно погруженные в волны особенного эфира, тонкой и печальной мглы. Они шумят, их движения бессмысленны и грубы и камнем падают на голову, на темя, на грудь и плечи. Между тем люди уже привыкли к его услугам. Они требовали их, как от рабочего, получающего поденную плату. И он шел тогда тем же путем, но уже словно телега без лошадей, которую толкнули с горы по проложенной колее. Видя нее меньше и меньше, все слабей и слабей понимая, что же кругом происходит, не различая даже лиц, он продолжал все-таки делать свое дело. Щеки его стали пепельными, скулы обозначились. Глаза ввалились. Уста замолкли. Движения рук выражали уже скорее волю живого духа, чем действия тела.
И теперь, проснувшись и сидя на своей постели, он закутался в шинель и, весь уйдя в себя, думал о том, что надо вставать и идти на службу. Болезнь сломила его. Руки и ноги отяжелели и стали как дубовые колоды.
«И зачем ты, дурак, здесь остался?» – услыхал он внезапно чью-то дьявольскую насмешку.
Сразу же перед его духовным взором раздвинулась, словно завеса, стена дома, и за нею он увидел пустоту, никчемность и смешную тривиальность своей жертвы. С минуту оглядывал он все от начала до конца, сверху донизу. Все, что он делал тут, поглотит земля так же, как поглощает она дождь, так же, как поглощает она кровь застреленного человека, – и все исчезнет. Не останется и следа. Кто в силах отличить дерево, вспоенное дождем, от дерева, выросшего на крови? Чьи очи прольют слезу? Чья грудь вздохнет? Последний проблеск твердости угас во тьме.
– Не пойду больше никуда! – проговорил он вслух, точно проклиная несчастных, которые ждали, когда же раздастся шорох его шагов. Он повалился навзничь и закрыл глаза.
– Подыхайте! Мне все равно. Теперь и я, наконец, побездельничаю.
Князь закутался в старую зеленую военную шинель и стал сжиматься и выпрямляться, стараясь унять дрожь. Он заснул мертвым сном…
Вдруг прогремел орудийный залп. Окна ходуном заходили в петлях. Зазвенели жалобно стекла. От шума, который едва уловимо отдался в стенах, они затряслись, как в тифозной лихорадке. В дымоходах с грохотом обрушились пласты сажи.
– Вот оно, – прошептал князь.
В ту же минуту он откинул полы шинели и встал. По старой привычке, умывшись, он сел за дорожный туалет, последнюю изящную вещь, тщательно побрился
267
Единороги– род артиллерийского орудия: длинноствольная гаубица, используемая преимущественно для стрельбы бомбами и картечью.
268
МонеЛуи Клод (1766–1819) – французский генерал. Во время осады Мантуи – комендант цитадели. В дальнейшем, в Голландии в 1806 году, сдался в плен англичанам, вернулся во Францию после реставрации.
269
Укреплений Шарля (франц.).
Вдруг какой-то особенный, незнакомый треск поразил его в грудь, точно удар кулаком. Это у углового дома на перекрестке двух улиц, у тихого дома, дремавшего в тени своих деревянных жалюзи, обрушился весь угол. Груда кирпичей с оконными переплетами свалилась на середину улицы в нескольких десятках шагов от князя. Сначал он не мог понять, что случилось. Но какое-то бледное лицо в вырванном окне… В ту же минуту в эту стену ударил снаряд, вспыхнул огонь. Снаряд пробил вторую дыру, разлетелся тысячью мелких, едва приметных осколков, которые закружились в десятках мест, в радиусе каких-нибудь ста сажен. К счастью, князь стоял примерно в пятидесяти шагах от места взрыва, так что осколки бомбы пролетели над его головой. Один из осколков долго еще кружился на мостовой. Когда он перестал кружиться, князь, невольно ступая на цыпочках, подошел к нему и посмотрел с такой осторожностью, как будто заглядывал в пропасть. Он увидел продолговатый осколок железа, обломки кованых ребер на нем, остатки тлеющего еще холста и смоляных шнуров…
– Каркас, [270] – вздрогнув, прошептал он.
Но не успел он посмотреть, подумать и сказать это, как несколько новых снарядов с громом упало на улицу. Ее бороздили страшные, весом в несколько пудов зажигательные снаряды, извергавшие огонь через три своих глазка; ревели чугунные костыли полуядер, служащие для разрыва всякого рода креплений, созданных человеческим трудом; рвались в воздухе, у дверей и окон с треском, более оглушительным, чем грохот пушек, «светящиеся ядра»; вырывали в мостовой и в земле зоронки, в сажень диаметром многопудовые ушастые бомбы с одним глазком, и скакали кругом, как резиновые мячи, слепые гранаты. Князь тяжело дышал. Ноги у него тряслись, сердце не билось, а трепетало, как тревожные звуки набата. Он видел до сих пор артиллерийские бои между фортами, штыковые схватки полков, атаки конницы против конницы. Но тут было нечто иное…
270
Каркас– зажигательный снаряд, употребляемый в гладкоствольной артиллерии.
– Бомбардируют город… – пробормотал он, продолжая путь неверным от испуга шагом.
У него ломило голову, ему слепило глаза и спирало дыхание в груди от противного человеческой природе грохота рушащихся домов, от предсмертных крикоз невидимых людей, от грома и стона взрываемой земли, от пороховых взрывов, треска дерева, обвала камней. Зеленые щепки ставен, зубцы и переплеты разбитых оконных рам и косяков, обломки водосточных труб из крашеной жести, красный щебень черепицы, как листья, летели в воздухе. В зияющие амбразуры окон и дверей вырывались языки огня. Каждый дом словно пылал в смрадном чаду смолы, дегтя, пороха и горящих тряпок. Князь, прижавшись на улице в нише у колодца, хлопал глазами и дрожал от холода.