Пепел
Шрифт:
– Мадонна! Мадонна!.. – послышался позади, где-то у ног его крик человека, лежавшего на земле.
Князь посмотрел на черное лицо, на белые зубы, на страшные вытаращенные глаза, на руки, беспомощно хватавшиеся за камни мостовой. Князь еще крепче прижался к стене, приник к ней, как барельеф. Он не поднимал глаз…
«Хоть бы поскорее…» – прошептал внутренний голос. Князь услышал эти слова так же явственно, как голос человека, который все тише и тише извивался на мостовой. Усталое тело содрогнулось от вырвавшихся из груди рыданий. Князь прижал шинель к груди и среди все усиливающегося хаоса разрывов и выстрелов, в каменной пыли, черном дыму и пламени пожаров решительно призвал трепещущее сердце к спокойствию. Он нащупал, наконец, усилием воли равнодушие в недрах души, а рукой – эфес шпаги. Ушел оттуда Но дальше, на улице, перед церковью Сан Рокко, проход был прегражден. Вся улица была завалена
Князь увидел вокруг расщепленные деревья, ветви с плодами, отброшенные на полсотни шагов от ствола, серебристые рощицы лимонов и более темные – апельсинов, искривленные фиговые деревья, шипевшие в собственном огне. Листья, ветви, редкие цветы… На мгновение он задумался сонно над высокой магнолией с толстыми листьями, срезанной ядром на половине высоты. Казалось, ствол ее еще дрожал… В этот чудный сад то и дело шлепались пятипудовые бомбы. Зарывшись на полторы сажени в мягкую, вскопанную и унавоженную почву, они выбрасывали сноп земли с корнями фиговых и миндальных деревьев, корневища, облепленные комьями черного перегноя, разметывали горшки и кадки с цветами, рододендроны и живую самшитовую изгородь, камелии и белый бамбук. Князь наугад шел вперед.
Он увидел вдруг беседку, увитую виноградом. У самого входа сидел на плоских каменных плитах какой-то человек и держал в руках умирающего мальчика лет пяти, вернее – размозженное детское тельце. Глаза ребенка уже стекленели, разорванное, окровавленное тельце бессильно обвисло. Ребра еще поднимались и опускались, а крошечная шейка, белая, как цветок камелии, глотала воздух. Человек покачивался взад и вперед, как маятник. Он целовал умирающего в губы, как бы вбирая вздох ребенка, улетавший навсегда в молчании, в тысячу раз более страшном, чем гул канонады. Он не поднял глаз на князя, когда тот засуетился, пытаясь оказать помощь, какую, он и сам не знал. Заскорузлыми руками человек все сильней, все тревожней прижимал к груди окровавленное тельце, тщетно пытался он вдохнуть жизнь в открытый ротик, а может, это он принимал в свою истерзанную грудь последний вздох ребенка…
Деревья кругом скрипели, взрывался и пылал город. В глубине черных улиц, как чудовищные извержения, беспрестанно рушились и рассыпались в прах стены. Князь ослепшими глазами впился в этот необычайный, неповторимый предсмертный хрип города. В дыму, под сводом из пылающих ядер, израненный камнями, залитый кровью от царапин, причиненных осколками, черный от пороха, в тлеющей в нескольких местах шинели, дошел он до ворот Праделли. Сзади, со стороны города, летели теперь искры, обдавало запахом гари и жаром. Нечем было дышать. Канониры стояли в дыму. У стены лежал поручик Кобылянский, которому оторвало руку в крытом переходе предмостного укрепления Праделли. Князю пришлось приняться за дело под командой Чеховского, когда-то на родине майора, а теперь получившего чин капитана. В эти ворота особенно ожесточенно били снаряды изо всех батарей австрийской параллели. Слышно было, как глухо стонут вековые стены и то и дело с грохотом рассыпаются кирпичи, падая в наполненный стоячей водой ров. Два единорога, защищавшие развалины башни, работали в этот день на славу. Сам капитан брал на прицел, переходя от одного орудия к другому. Когда Гинтулт подошел к нему, капитан посмотрел на него через плечо, показал рукой на единорог, а сам грянулся наземь у стены. Князь взялся руками за два прицельных стерженька у лафета, наставил, урегулировал латунный ползунок в диоптре и, едва различая отдаленные батареи австрийских редутов, прохрипел запекшимися губами:
– Пли!
Черный от дыма канонир приложил живой, крепкий, ребристый уголек фитиля. Полукруглый хвост лафета подался назад и громко щелкнул, задержанный клиньями ложа. Прогремел мощный громовой раскат. Князь был уже у второго орудия. Он наклонился, впился глазами в диоптр и опять сонным голосом прохрипел:
– Пли!
В то время как канониры подготовляли к новому выстрелу первое орудие, князь высунул голову между щеками бойницы и выглянул наружу. Плотина перед воротами, залитая яркими лучами солнца, была пуста. Дальше в клубах дыма простиралось болото Пайоло, такое зеленое, такое цветистое от желтых и белых лилий, влажного камыша и аира, что нельзя было оторвать от него глаз. Из австрийских окопов, расположенных во втором ряду, за линией рвов и куртин, в туче дыма, взвивались поминутно новые воронкообразные белоснежные его столбы. Воздух сотрясался от звучного грохота, а земля содрогалась, как в нервных конвульсиях. Князь вернулся к работе, к канонирам, белые холщовые куртки которых превратились в
Подъехал генерал Бортон с штабом. Канонада к тому времени уже стихала. Город пылал. Население, попрятавшееся в подвалы и погреба, не пыталось спасать свое имущество. В тот же день, к вечеру, перед самым закатом солнца, когда канонада с обеих сторон прекратилась, князь Гинтулт направился к Мильоретто, лобовому пункту сражения. Он миновал ворота Пустерля, арочный мост на Корсо делле Барче аль Пальо. В зеленой от лягушачьей икры, покрытой плесенью стоячей воде, гниющей под листьями кувшинок, было полно осколков и обломков. Ивы и эвкалипты, высасывающие влагу из болот, были повалены или расщеплены. На взрытой снарядами дороге валялись синеватые от окалины осколки бомб и разорванной картечи. Смертной тоской сжималось сердце на этой пустынной дороге. Миновав палаццо дель Тэ, князь пошел дальше к Мильоретто по когда-то красивой платановой аллее. Ни одно дерево не уцелело там. Сады были изрыты, плотины и форты повреждены ужасно. Это были следы бомбардировки этих мест накануне, когда неприятель за утро выпустил пять тысяч сто четырнадцать пушечных снарядов и восемьсот двадцать четыре бомбы.
Идя по плотинам вдоль шлюзов, между зловонными каналами, князь ни в одном форту не мог найти Аксамитовского. Генерал Бортон приказал ему сообщить на словах начальнику польской батареи, что завтра все предместье Сан-Джорджо будет без выстрела сдано неприятелю. Гарнизон уйдет ночью, без шума. Все силы надо напрячь для защиты Мильоретто. Явившись на флешь, выдвинутую впереди всей системы окопов, бастионов, реданов, куртин и люнетов, он нашел огромные перемены. Все каменные укрепления Мильоретто были наполовину разрушены, палисады сгорели.
В момент, когда явился князь, Аксамитовский спал мертвым сном после нескольких дней и ночей непрерывных боев. Офицеры и канониры были так утомлены, что дремали стоя, полулежа, перевесившись через лафеты, повозки с пороховыми ящиками и пушки. Надвигалась ночь. При последних отблесках дня вблизи была видна самая широкая гать, поворачивавшая в сторону Минчо. Озеро Пайоло, превращенное теперь в болото, посредине которого лениво струилась гнилая речушка, все покрылось необозримыми зарослями светло-желтого, вечно шуршащего камыша, рогоза, аира и ракитника. Повсюду слышалась там песня скворцов. Плотина, ведущая через болото к деревушке Черезе, по ту сторону озера, видна была на всем своем протяжении.
Князь, однако, был так утомлен, что едва замечал, едва сознавал, где он. Он все время повторял про себя приказ и ждал. Он напрягал все силы, чтоб устоять на ногах. По деревянным ступенькам князь поднялся на banquette, насыпь у внутренней крутости бруствера, куда становятся защитники крепости, чтобы стрелять поверх бруствера. Он стал прохаживаться от одной пушки к другой. Эти угрюмые, усталые бронзовые орудия, казалось, дремали в эту минуту так же, как люди. Князь почувствовал, что бодрствует здесь только он один. Заливная песня скворцов обратилась в неистовый гомон. Рои комаров кружились и облепляли лицо. Мерзкие мысли лезли в голову. Пока князь разгуливал, выставляя голову поверх hauteur d'appui, [271] и предавался самым мрачным мыслям, ему доложили, что командир проснулся и ждет.
271
Бруствера (франц.).
Князь отдал рапорт и попросил разрешения пойти отдохнуть. Аксамитовский, услышав ужасное сообщение, схватился за голову и с минуту сидел без движения. Тут он вспомнил о просьбе князя и проводил его в барак, в глубь ближайшего bonnet de pr^etre, где перед этим спал он сам. Гинтулт прикорнул на смятой постели и тотчас же заснул. Ему снились страшные сны, каких люди не забывают всю жизнь, сны, в которых заключен свой особый мир, правда, известная только нам одним, и воистину явления нездешние. В этом памятном сне князь пережил какую-то другую жизнь, от начала ее до конца. Он запомнил лишь некоторые очертания, обрывки, проблески виденного мира и общий туманный его облик. Несколько раз обрушивались на грудь его страшные снаряды. Они шлепались, вылетая из темноты, сначала на землю, как чугунные ядра, а потом проносились мимо самых ушей, словно огромные майские жуки, небывалой величины скарабеи. Ощущение их полета, прикосновение к лицу их шершавых крыльев были нестерпимы. Сквозь сон, со стоном, застревающим в горле, убегал он, зная наперед, что крылатое ядро опять упадет, отскочит от земли и подпрыгнет вверх…