Пепел
Шрифт:
Полковник узнал и голос, и фигуру штабс-капитана. Он вытянул правую руку с поднятым вверх большим пальцем – во! И вслед, этой же рукой махнул призывно, утвердив призыв словами:
– Давай сюда! А то, говорят, сейчас буран будет.
Сестра Александра головой покачала, рукой махнула и сказала:
– Ой, да ну перестаньте.
Штабс-капитан глянул на бурлящее уже небо и бегом побежал на смотровую площадку.
– Бери, бери, смотри, потом представишься, – заторопил полковник, подавая ему бинокль. – А то вон, задуло как.
Штабс-капитан смотрел дольше всех, затем, как-то странно зыркнув на полковника и тут же отведя глаза, вернул бинокль и сказал приглушенно:
– Спасибо, – и так же приглушенно добавил: – В окружном штабе Он редко бывал. Я Его только один
– Видов Иван Иваныч! – торжественно перебил полковник. – Сегодня сплавил меня в отпуск, в чем и расписался уникальным каллиграфическим почерком!..
И тут повалил снег.
– Ну, сестра Александра, теперь буду тебе в Могилёв погоду заказывать, – воскликнул полковник.
– Ой, да ну ж перестаньте.
– А я еще хотел гробы у этих сосчитать. Тут мне один говорил, что их восемь. Теперь ничего не разглядишь.
– Что-то мало жертв со стороны «бескровников», – сказал Штакельберг.
– Да и это – не жертвы, – и полковник в двух словах пересказал информацию Машбица.
– Я это тоже знаю, – сказала сестра Александра. – Только с тем человеком, который в пятом году против бунтовщиков воевал, все у них сорвалось. Гроб с ним глубоко лежал. Его могилу двое из этих разрывали, пьяные оба, уж когда по плечи была яма, тому, кто стоял в ней, показалось, что чего-то блеснуло, они на этот блеск все падкие. У нас в лазарете, в первый день, как они явились с «ревизией», в трапезной все ложки, вилки и ножи пропали… Ну, нагнулся он, согнулся к блеску-то, а тут оползень случись – и накрыло его. Был бы трезв, может быть и выбрался бы, а так – задохнулся. Ну, а сотоварищ его такой же был, и не помощник. Я это знаю, потому что вместе с врачом там была, из лазарета вызвали, думали, может, откачаем. Ну вот этого-то в красный гроб и сунули, а слугу Царского в покое оставили, и старый крест его над ним опять стоит. Не допустил Господь поругания над Царским слугой.
– Так вы теперь в Царском, сестричка? – спросил Штакельберг.
– Нет, обратно в Могилёв надо. Думала остаться, не вышло.
– Простите, – тревожным голосом обратился к ней штабс-капитан. – Я думал, вы с кем-нибудь из этих господ, а вы, что же, одна по Царскому сейчас ходите?
– Ну, а что ж такого?
– Да сейчас тут взрослому сильному мужчине небезопасно! Тем более, что в подкрепление местным морские бандиты прибыли.
Сестра Александра таинственно и совсем по-детски улыбнулась:
– А у меня с собой святыньки Царские, от Государя подарки, уж как-нибудь… Я про них вам сейчас расскажу. Ой, а и вправду как замело, хорошо, что мы с вами под навесом. А давайте за стол сядем, а? Как удобно все тут! А я, простите, вас дорасспросить хочу, – она обратилась к штабс-капитану и глаза ее выражали испуг. – Что ж дальше-то было, когда лик Царский, портретный на стене проступать начал? – Сестра Александра перекрестилась. – А вы, как вы сами сказали, первый раз перекрестились за много времени…
– Так точно, – мрачно перебил штабс-капитан. – Может теперь чаще буду. А я и сам собирался дорассказать. Как перекрестился я, лик, как вы его сестричка, назвали, еще отчетливее стал. Ну тут, понятное дело, я вспотел еще больше и перекрестился еще раз, а потом головой боднул, мол, уйди. Он и растаял.
– Ну зачем же вы так?
– Страшно. И тут подумал я: а чего это мы тогда наперегонки начали портреты Его выносить? Или просто равнодушничать, как я: ну отрекся, ну не Царь больше. Да мало ли чей портрет у меня в кабинете висит? Кому до этого дело? Возьму и Далай-Ламу у себя за спиной повешу, ну и что? Оказалось, Далай-Ламу
И рядом с ней легла коробка деревянная с пол-тетрадных листа размером. Штабс-капитан поднял глаза на полковника.
– Здесь тоже пепел, – сказал полковник, и в двух предложениях пояснил, что это за пепел.
– Господа, мне отсыпите? – после молчания тихо спросила сестра Александра.
– Не здесь, сестричка, – ответил штабс-капитан. – Сдует. До моего авто дойдем, оно у меня закрытое, там, за аллеей поставлено.
– А у меня сон был, – не отрывая глаз от коробочек с пеплом, сказала сестра Александра. – Давно, уже почти месяц назад, когда я болела. Как болела – не помню, в забытьи была…
– Это после бега за поездом? – спросил Штакельберг.
Сестра Александра кивнула.
– Это что ж за бег? – штабс-капитан обращался к Штакельбергу.
– Прошу вас, не надо об этом! – Сестра Александра возвысила голос, и запрещающий жест руки ее тоже обращен был к Штакельбергу.
Тот пожал плечами и развел руками, мол, извини, штабс-капитан.
Глава 16
– …Нет, это был не сон. В беспамятстве, в каком я была, снов не бывает. Все было въявь, в цвете, выпукло… но как во сне – только для меня. Когда я очнулась, спрашивала, никто ничего не видел… А я видела, как бы в тумане сером – люди в мундирах, и в генеральских и вообще, во всяких… а туман – это их злоба, из их души туман… А за мундирами народ всякий, много народа, до горизонта, и тоже вокруг них серый туман, и голова каждого обручем обхвачена…
– Обручем? – подал голос полковник.
Сестра Александра кивнула.
– Нет, не у всех обруч, многие уже без него. И все пытаются обруч сорвать! Обруч дает радость и зверя в душе сковывает. Но сорвать его тяжело, хотя можно. Тяжело потому, что от него нити особые, через которые в обруч радость и сдерживающая против зверя, в нас сидящего, сила идет. И все нити в руках Государя. Эти пальцы, нити держащие, я до сих пор вижу. Я вообще его пальцы у глаз видела, целовала их… Это были Его пальцы, они дрожали от страшного напряжения. То одна, то другая нить выскальзывали или рвались – это люди обручи с себя срывали… И стоит Государь на особой плоской чаше, а те, в обручах – на другой, огромной, во всю землю… это как бы – весы, а под большей чашей – пропасть, и только нити чашу держат… И вижу часы Царские, которые Он мне подарил… часы остановились, показывают 15 часов 05 минут. Все у меня похолодело, когда они останавливались: секундная стрелка тюк, тюк, тюк, тюк, и – замерла. Они теперь каждый раз в это время останавливаются, в 15:05 я их завожу. И листок календарный вижу, тот самый, что у меня теперь у сердца – «2 марта». А в свободной руке у Государя перо, хоть и сверкающее, а страшное, будто из какой птицы неземной… а с пера черные капли падают… Эх, Господи помилуй, я потом, когда очнулась, гляжу, а на листке моем подарочном – черные пятна. А не было их, когда Он дарил мне листок!