Пепел

Блохин Священник

Да, он был сосредоточен и спокоен. Тот удар страха, когда он, услышав взрывы и выстрелы, в шкаф залез, прошел, выветрился весь. Когда его по дороге сюда пинал этот гой с пулеметом, страх еще оставался, но был уже разбавлен расчетом: сколько золота предложить этим пулеметчикам за свою жизнь. Много золота было жалко, готовился к торгу, но что золото должны взять – не сомневался. И вот, оказывается, без золота можно! Главное – страх опять в себя не впустить. Как шутил его папа, улыбаясь несравненной своей толстогубой улыбкой: «Все жадные и трусы. Исключений нет. Храбрым не станешь – и не надо, но и жадным не оставайся, становись очень жадным! – и очень заразительно смеялся при этом, а отсмеявшись, добавлял, – Очень жадные сильней очень храбрых…»

Первые скрещивания, первые звоны друг о друга шашек выявили полное равенство противников, стало ясно,

что проиграет тот, у кого раньше рука устанет. Комиссар чувствовал, что рука у худощавого противника явно сильнее, и решил форсировать события: надо очень сильным ударом отбить подальше клинок соперника и таки сделать колющий выпад, быстрый и короткий, но колющий. Это будет только видимость, шашка должна скользящим движением туда-сюда пройтись по шее противника, голова не отпадет, но жизнь из головы уйдет мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная! Главное – взгляд только на шашку. И именно в тот момент, когда он протвердил в себе, что есть главное, взгляды противников встретились. Следя за уходящей от удара влево шашкой Штакельберга, яростные комиссарские глаза напоролись на окаменевшую избыточную пытливость. Пересечение взглядов состоялось. А за мгновение до пересечения мысль озарила: вот он, шанс, вот форсаж событий! Шашка противника ушла влево настолько, что – вот мгновение для выпада! Но мгновения озарения и пересечения – совпали, выпада не получилось, рука дрогнула, взгляд окаменевшей избыточной пытливости мгновение озарения на мгновение парализовал. Его душа, душа самого жадного человека обозримых пространств, душа, переполненная жаждой мщения за все и за вся, жаждой убийства всех и вся на ненавистной этой гойской земле, всегда чувствовала, что есть в природе то, что сильнее всей ее переполненности, всегда страшилась этой встречи, и вот – нарвалась. И в самый ключевой момент своей жизни…

Сумма этих чудо-качеств – сверхжадности, сверхмстительности, сверхжажды убийства неодолима в этом мире ничем, кроме одного – русского воина. Не убийцы и не мстителя, но – воина. Всегда с потаенным страхом переполненная чудо-качествами душа чувствовала, что есть он, и рано или поздно, встречи не миновать, и вот она – встреча, и в самый ключевой момент поймана. Взгляд на взгляд – яростная мстительность самого жадного человека обозримых пространств против незлобивого спокойствия защитника этих пространств от самых жадных. И самое страшное для всех, на кого вот так смотрят эти незлобивые глаза для самых жадных и самых мстительных в самый ключевой момент – абсолютная уверенность в правоте и силе Той, на Кого эти глаза уповают. Эти глаза не боятся пересечения взглядов ни с кем, хоть с самим сатаной, из них льется бесстрашие вне меры мирских понятий: «Могилёвская рассудит. Пресвятая Богородица, помогай!» И больше рассуждать не о чем, думать не о чем, бояться нечего – в Твоих Руках моя жизнь, а в моих руках – Твое благословение. Коли смерть, то сразу к Тебе, коли жизнь – Сама дальше и направишь».

Парализация самого жадного человека обозримых пространств длилась мгновение, но именно в его протяженность влился выпад противника, быстрый и короткий. Скользящим движением шашка прошлась по шее, голова осталась цела, но жизнь из нее ушла мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная…

– Рудольф Александрович, я не могу взять этот перстень.

– Можешь, Сашенька, и уже взяла. Это приказ. Там, где сейчас моя жена, я уже никогда не доберусь. А он тебе не для форсу, а для службы. Так, как дарено, так он и послужит… Ну что ж, – барон Штакельберг устало смотрел на поверженного. – Могилёвская рассудила. Что дальше? Этот-то, который из-под дивана, где?

«Этот», который из-под дивана, сидел на диване, куда его усадили, и изнемогал от ужаса и неизвестности своей участи. Да, зарезанного комиссара Лурьина он ненавидел всеми фибрами своей души, не самой жадной в окружающем пространстве. Ну так натерпелся нынешний хозяин железных дорог русских от этих совдепов, Центробалтов!.. Ужо так бы их, мерзавцев… Увы, нечем, Что хотят, то и делают. И откуда, и так быстро их так сразу столько повылазило?! Но четверка предстоящих перед ним старорежимников, вместе с этой девкой явно принадлежала к тому миру, который его не самая жадная душа не то что не выносила, но никаких фибр ее не хватит, чтоб источить из себя ту ненависть, которая сидела в ней к тому ушедшему миру. Особенно, почему-то знобило от вида этой девки. Со всеми этими совдеповцами, центробалтовцами сквозь ненависть кое-как ладил (а куда денешься?),

дипломатничал, балансировал, чувствуя уже, однако, что кончится все одно – плохо. Естественно, он не представлял масштаб безумия и кровавой оргии победителей, с кем он сейчас балансирует, но возврата мира ушедшего боялся панически и, наталкиваясь на людей – олицетворение ушедшего, испытывал вот тот самый озноб, что сейчас. Но, если спросить его: «А что так?» – вразумительного ответа не дождешься, а отвечать, что то, что уже наворотили сейчас, лучше прошлого, он не станет, ну не законченный же он все-таки дурак. Отвечать, что его озноб – это не проявление каких-то личных его умственно-физических качеств, а прыжки и дыхание бесов внутри его не самой жадной души, он тоже не станет, ибо в этом вопросе он дурак законченный, выходить из дурости не собирается и университет за его плечами в этом ему не помощник. И если сказать ему, что не будет никакого мщения от людей перед ним предстоящих, если старый мир вернется (хотя мстить и есть за что, но просто турнут тебя из министров путейских снова в путейские инженеры, где самое твое место, ибо мир, основанный на помазанничестве Божием, не мстит), то он этого не поймет, все, что могло чего-то понимать, съедено дыханием, сидящем в его душе.

– Да не дрожи ты! Неужто думаешь, что я и тебя на дуэль вызову? – голосом, полным гадливости, сказал барон Штакельберг, кладя шашку в ножны. – Господа, по-моему, это оружие вполне приличный довесок к нашему арсеналу.

– Вашвысокблагородь, а я из окна в торце пушечку видел, во дворе стоит, и снарядов при ней пять ящиков.

– И я видел. Пушка – гаубица универсальная 88 миллиметровая, годится для настильной стрельбы и навесной. Чего предлагаешь?

– А что, если на посошок – по Таврическому?

– Гхм, – неопределенно буркнул полковник, но глаза выражали полное согласие.

– Нельзя по Таврическому, – сказал штабс-капитан; с сильным огорчением прозвучало. – Там женщин полно: секретари всякие, машинистки, мальчишек-курьеров больше, чем у Хлестакова. Аппарат, так сказать, управления… Он у этих избранников больше, чем во всей бюрократической Царской России. Именно так ее называет теперь Лавр Георгиевич.

– Жаль, – вздохнул Штакельберг. – Значит, в Москву… в составе, аж самим министром забронированном для ревохранников Белокаменной… Так что перекрикивать паровоз не для чего. Да, Сашенька, ты ж в том эшелоне ехала с Георгиевскими кавалерами прижучить в Питере вот этих!.. Глянь, как дрожит! Сказал же, что нечего тебе бояться! Так вот, Сашенька, это ж он вас в Вырицкий тупик загнал и три дня продержал – его приказа послушался ваш командир. А в Могилев он приезжал оформлять арест Государя.

Сестра Александра сделала два шага, что отделяли ее от дрожащего Бубликова и замерла перед ним. И от ее взгляда его парализовало так же, как товарища Лурьина от глаз Штакельберга. И даже озноб парализовался. И тоже на мгновенье. Вот только шашкой по шее не последовало.

– Да что ж я мог сделать! – почти завыл вновь задрожавший Бубликов. – У меня ж тоже приказ! А я, господа… а я и не думал, что Георгиевский эшелон подчинится!.. И никто из нас не думал! Керенский метался по Таврическому: «Спасайте революцию!..» Львов с Гучковым бежать приготовились… А я что, я – нет, у меня приказ… я б сразу сдался… Никто не думал, господа…

– Мы тоже, – угрюмо произнес Штакельберг. – А теперь и думать поздно. Да отойди ты от него, Сашенька, а то он умрет под твоим взглядом. Кто нам тогда состав подаст…

– А он уже подан, на резервном пути стоит, на Николаевском.

– А вроде нас до него охотников не найдется?

– Вроде вас, наверное, и взять негде. Там ведь объявление висит, кому состав предназначен. Кто объявление видит – всех сдувает.

– Представляешь, как вокзальный люд обрадуется, когда вместо этих – с твоими мандатами мы прикатим! Кстати, и поездная бригада – та же. Так что, давай, звони по телефону, чего не дописал – пиши, ставь печати, время не теряй.

– Дяденьки, а как бы мне в Могилёв? Не поможете?

«Дяденьки» глянули друг на друга, а штабс-капитан за всех резюмировал:

– Свиньи мы в погонах, а не дяденьки. Сашенька, прости, окаянных, завоевались.

– Оформляй маршрут через Могилёв, – тут же последовал приказ Штакельберга. – Чего головой качаешь? Какая разница? Крюк невелик. Литерный поезд, его хоть через Севастополь тащи. До Могилёва без остановок. Своим скажешь, монархисты били, под стволами держали – ты и переоформил все. Это, если кто-нибудь из недобитых в Центробалт вернется. Сюда кто заглянет – поверят.