Пьер и Мария Кюри
Шрифт:
А хутор Марки с его жарким амбаром, где Юзеф учил таблицу умножения, а Маню зарывали в сыпучую массу жита! А папаша Шиповский, который так весело щелкал кнутом, сидя на козлах брички! А лошади дяди Ксаверия!
Эти дети города имели возможность упоительно проводить летние каникулы. Из их разросшегося рода только одна ветвь стала городской, и почти в каждой губернии можно было найти каких-нибудь Склодовских или Богуцких. Хотя их усадьбы не роскошны, но там всегда найдутся комнаты, чтобы приютить на лето учителя гимназии с семейством. Несмотря на скромные условия жизни, Маня еще не знает малозавидного пребывания на «дачах», в которых поселяются жители Варшавы. Летом эта дочь интеллигентов становится, или, вернее говоря, вновь
— Ну побежим… Давай на спор — я раньше добегу до конца сада! — весело кричит Зося.
— Мне не хочется бегать. Лучше расскажи мне что-нибудь…
Никто в этой семье, даже сам учитель и его жена, не умеют рассказывать так, как Зося. Ее богатое воображение придает житейским происшествиям волшебные, сказочные черты. Кроме того, она умеет сочинять маленькие комедии и с увлечением сама же представляет их, восхищая сестер и брата. Этим талантом она подчиняет себе Маню, хотя малютке порой бывает трудно следить за развитием сюжета.
Наконец девочки возвращаются домой. По мере приближения к гимназии, Зося сдерживается и понижает голос. Создаваемый и тут же передаваемый рассказ далеко еще не кончен, однако Зося прерывает свое повествование. Поравнявшись с правым крылом гимназического здания, где надо проходить мимо окон, затянутых одинаковыми занавесками из жесткого гипюра, дети сразу замолкают.
Там, за занавешенными окнами, обитает существо, ненавистное и страшное семье Склодовских: директор гимназии господин Иванов, представитель царского правительства в этом учебном заведении.
Жестокая судьба для поляка — быть в 1872 году «русским» подданным и в то же время принадлежать к польской интеллигенции с ее терзаниями, среди которой зреет возмущение, а гнет навязанного рабства чувствуется еще острее, чем в других сословиях.
Как раз сто лет тому назад жадные и грозные соседи ослабшей Польши решили погубить ее. Германия, Россия, Австрия расчленили страдальческую Польшу и в три приема поделили между собой свою добычу. Поляки восстали против угнетателей, но все напрасно: оковы, державшие их узниками, сделались еще теснее. После героического восстания 1831 года царь Николай I предписал для «русской» Польши суровые меры наказания. Патриотов сажали в тюрьмы, толпами отправляли в ссылку, а их имущество конфисковывали.
В 1863 году новое восстание, и снова катастрофа. Против царских винтовок повстанцы шли с косами, дубинами и пиками. Полтора года отчаянных боев… И вот на укреплениях Варшавы стоят пять виселиц с телами повешенных вождей восставшей Польши.
Со времени этой драмы пускаются в ход все средства, чтобы подчинить Польшу, которая не хочет умирать. В то время как мятежники, закованные в кандалы, влачатся в снежную Сибирь, целая волна руссификаторов — служащих полиции, чиновников, учителей — вливается в страну. Их задача — следить за поведением поляков, преследовать их религию, запрещать подозрительные книги и газеты и постепенно отучать от родного языка… Короче говоря, убивать душу целого народа.
В каждом учебном заведении Польши гнездится глубокий антагонизм, который под наигранной любезностью противопоставляет побежденных победителям. Иванов на Новолипской улице в особенности ненавистен. Он безжалостен к польским учителям, обязанным преподавать на русском языке детям родной страны. В своем служебном рвении директор Иванов, хотя и был большим невеждой, лично просматривал сочинения гимназистов, выискивая «полонизмы», которые проскальзывали иногда у мальчиков из младших классов.
Его отношение к Склодовскому заметно охладилось с того дня, когда субинспектор, защищая одного из учеников, спокойно заявил: «Господин Иванов, если ребенок и допустил ошибку, то, разумеется, по недосмотру. Ведь вам и самому случается, притом довольно часто, делать ошибки в русском языке. Я убежден, что вы так же, как этот ребенок,
Когда Зося с Маней пришли домой из сада и пробирались в отцовский кабинет, госпожа Склодовская шила ботинки. Никакой труд она не считала зазорным для себя. С тех пор как материнские заботы и болезнь принудили ее сидеть дома, она выучилась сапожному ремеслу, и благодаря этому ботинки, которые так быстро снашивают ее дети, обходятся Склодовским не дороже стоимости кожи. Жизнь дается нелегко…
— Эта пара для тебя, Манюша. Увидишь, какие они выйдут миленькие!
Маня смотрит, как материнские руки вырезают подошву и продергивают дратву. Отец сидит в любимом кресле рядом с матерью. Хорошо бы забраться к нему на колени, развязать галстук, тщательно затянутый ровным бантиком, покрутить каштановую бородку. Но нет! Уж очень скучный разговор у взрослых! «Иванов… полиция… царь… ссылка… заговор… Сибирь…» Ежедневно со времени своего появления на свет Маня слышит эти слова. Инстинктивно она сторонится и отдаляет необходимость осознать их.
Рабочий кабинет отца — самая красивая комната в квартире семьи Склодовских, во всяком случае самая интересная для Мани. Большой французский секретер красного дерева и кресла эпохи Реставрации, крытые неизносимым красным бархатом, внушают ей почтение. Когда Манюша подрастет и пойдет в школу, ей отведут место за большим отцовским письменным столом, вокруг которого все дети усаживаются после обеда и готовят уроки к завтрашнему дню. В глубине кабинета на стене висит величественный портрет какого-то епископа в массивной золоченой раме, приписываемый, впрочем только Склодовскими, кисти Тициана, но Маню он не очень привлекает. Гораздо больше занимают ее часы на бюро — блестящие, пузатые, отделанные ярко-зеленым малахитом, а также столик, привезенный из Палермо в прошлом году ее двоюродным братом: верхняя плоскость столика служит шахматной доской, причем клетки сделаны из разноцветного прожильчатого мрамора. На этажерке стоит саксонская чашка с изображением добродушной физиономии Людовика XVIII. Мане тысячу раз твердили, чтобы она даже не прикасалась к этой чашке, поэтому она старательно обходит этажерку и останавливается перед самыми дорогими ей вещами.
Это, во-первых, стенной барометр с позолоченными стрелками на белом круге циферблата. По определенным дням отец прилежно его чистит и выверяет в присутствии заинтересованных детей.
Во-вторых, витрина, полная каких-то удивительных, изящных инструментов. Тут и стеклянные трубки, и весы, и образцы минералов, и даже электроскоп с золотым листиком. В былое время учитель Скло-довский носил эти предметы на свои, занятия. Но с той поры, когда правительство распорядилось сократить количество уроков, отведенных на точные науки, витрина так и стоит запертой.
Маня не может представить, для чего нужны все эти так волновавшие ее игрушки. Однажды днем, когда она разглядывала их, встав на цыпочки, отец сказал ей, что это фи-зи-че-ские при-бо-ры. Смешное название.
Глава II
Времена мрака
— Мария Склодовская.
— Здесь.
— Расскажи о Станиславе Августе.
Вызванная ученица стоит за своей партой около высокого окна, выходящего на заснеженную лужайку Саксонского сада, и отвечает уверенным, приятным голоском. Форменное платье из темно-синей саржи со стальными пуговицами и накрахмаленным воротником портит своею мешковатостью легкий силуэт десятилетней девочки. Куда девались всегда растрепанные кудри милой Анчупечо? Туго заплетенная коса с узкой ленточкой оттягивает волосы к затылку. Такая же коса, но толще и темнее, сменила вившиеся штопором локоны и у сестры Эли, сидящей на соседней парте. Самый простой наряд и строгая прическа — таково правило частной школы мадемуазель Сикорской.