Пьер и Мария Кюри
Шрифт:
Но передышки эти мимолетны. Стоит очнуться, и все опять всплывает с прежней силой; в первую очередь щемящая тревога за состояние матери, ставшей лишь слабой тенью былой красавицы. Как ни стараются ободрить Маню, она душою чувствует, что «и силою ее восторженного преклонения, ни силою большой любви и пламенных молитв не отвратить ужасного и близкого конца.
И сама Склодовская думает о роковом конце. Ей хочется, чтобы смерть не захватила ее врасплох, не перевернула всю жизнь ее семьи. 9 мая 1878 года приходит к ней не доктор, а священник. Только ему поведает она
И умирает она так, как ей хотелось, без бреда, без метания. В чистой комнате стоят вокруг ее кровати муж, дочери и сын. Ее серые удлиненные глаза, уже подернутые предсмертной дымкой, пристально вглядываются в осунувшиеся лица близких, как будто умирающая хочет испросить себе прощение за то, что причиняет им такое горе.
Она еще находит силы проститься с каждым. Но все больше и больше ее одолевает слабость. Последняя мерцающая искра жизни позволяет ей сделать только одно движение, сказать только одно слово.
Движение — это крестное знамение, которое она чертит в воздухе дрожащею рукой, благословляя своих детей и мужа.
Слово — последнее, прощальное, с детьми и с мужем, чуть слышное:
— Люблю.
Еще ребенком Маня познала жестокость жизни, жестокой и к народам и к отдельным существам. Умерла Зося, умерла и мать. Нет больше ни чудесной ласки нежной матери, ни благодетельной опеки Зоей, но Маня все-таки растет, ни на что не жалуясь, предоставленная сама себе.
Она горда, а не смиренна. Теперь, склоняясь на колени в той же церкви, куда ее водила мать, Маня чувствует, как поднимается в ее душе глухой протест. И молится она не с прежнею любовью к богу, который так несправедливо нанес ей эти страшные удары и погубил вокруг нее всю радость, нежность и мечты.
Глава III
Юность
В истории каждой семьи можно найти период наибольшего ее расцвета. В силу каких-то таинственных причин одно из (поколений вдруг выделяется среди последующих и предыдущих своими успехами, жизненностью, дарованиями.
Такой период пришелся на это поколение Склодовских, хотя и заплатившее совсем недавно дань несчастью. Смерть, унеся Зоею, уже взяла свой налог с жаждущих знания, умственно развитых детей. Но в четырех оставшихся, рожденных от чахоточной матери и надорванного трудом отца, заключалась неодолимая жизненная сила. Всем четверым суждено было победить враждебные им силы, смести препятствия и стать выдающимися людьми.
Как они прекрасны в это солнечное утро весною 1882 года, когда все четверо сидят за ранним завтраком в столовой! Вот Эля, ей уже шестнадцать лет, высокая, изящная, бесспорно самая хорошенькая в семье. Вот Броня с расцветшим, как цветок, лицом и с золотистыми волосами. Вот самый старший, Юзеф, в студенческой тужурке на атлетической фигуре.
А Маня… Так и у Мани отличный вид! Как самая младшая, она пока менее красива. Но так же, как и у сестер, у нее приятное,
Только на двух младших сестрах форменные платья: синее у Эли, ученицы пансиона Сикорской, и коричневое у Мани, лучшей ученицы казенной гимназии. Прошлой весной Броня окончила эту же гимназию с золотой, вполне заслуженной медалью.
Такой же золотой медали был удостоен после окончания гимназии Юзеф, поступивший на медицинский факультет. Сестры гордятся братом, а вместе с тем завидуют ему. Все три томятся жаждой высшего образования и потому заранее клянут устав Варшавского университета, куда не допускают женщин. Но жадно слушают рассказы брата об этом хотя и императорском, но весьма посредственном университете.
Их оживленный разговор нисколько не препятствует еде. Хлеб, масло, сливки и варенье — все исчезает, как по волшебству.
— Юзеф, сегодня урок танцев, и ты нужен в роли кавалера, — говорит Эля, не забывающая серьезных дел. — Броня, как ты думаешь, если разгладить мое платье, оно еще сойдет?
— Так как другого нет, следовательно, оно должно сойти, — философски замечает Броня. — Когда ты вернешься к трем часам, мы им займемся.
— У вас очень красивые платья! — убежденно говорит Маня.
Маня застегивает набитую битком сумочку.
— Скорей! Скорей! А то опоздаешь на свидание! — посмеивается Эля, тоже собираясь уходить.
— Не опоздаю! Еще только половина девятого. До свидания!
На лестнице Маня обгоняет двух пансионеров своего отца. Они, не очень торопясь, тоже идут в гимназию.
Закинув сумку за спину, Маня бежит к «Голубому дворцу» графов Замойских. Минуя парадные двери, она проходит в старинный двор, охраняемый большим бронзовым львом. Здесь девочка останавливается в полном разочаровании: двор пуст — никого нет! Чей-то приветливый голос окликает Маню.
— Не убегай, Манюша… Казя сейчас выйдет!
— Благодарю вас, пани. Добрый день, пани.
Из окна на антресолях выглядывает жена библиотекаря Замойских, паии Пшнборокая, и дружески улыбается младшей Склодовокой, маленькой круглощекой девочке с живыми глазка-ми, в последние два года самой близкой подруге дочери Пшиборской.
— Непременно заходи после полудня. Я приготовлю вам шоколад-гляссе, как ты любишь!
— Конечно, приходи к нам завтракать! — кричит Казя, скатываясь с лестницы и хватая за руку Манюшу. — Бежим, Маня, а то мы опоздаем!
Казя — очаровательное существо. Эта веселая, счастливая горожаночка — балованная любимица своих родителей. Муж и жена Пшиборские балуют и Маню, обращаются с ней как с дочерью, чтобы девочка не чувствовала себя сиротой.
Взявшись за руки, девочки шествуют по узкой Жабьей улице. Со вчерашнего завтрака они не виделись, и, конечно, им надобно рассказать друг другу о множестве животрепещущих вещей, касающихся почти всецело их гимназии в Краковском предместье.
Переход из пансиона Сикорской, по духу совершенно польского, в казенную гимназию, где властвует дух руссификации, — переход тяжелый, но необходимый: только казенные, императорские гимназии дают официальные дипломы. Маня и Казя мстят за это принуждение всякими насмешками над гимназическими учителями, в особенности над ненавистной надзирательницей мадемуазель Мейер.