Перед грозой

Яньес Агустин

8

Приходский священник дои Дионисио Мариа Мартинес ответил сеньоре вдово де Кортина кратким посланием, в котором писал: «Юноша, о котором Вы упоминаете, в день своего отъезда отклонил мое предложение посвятить себя музыке, и отклонил даже с неким трепетным ужасом, очевидно, под влиянием всего пережитого им в то время. Тем не менее я считаю своим долгом сообщить ему о той возможности, которую Вы ему предоставляете; но для этого надобно, в соответствии с моральными требованиями, которых я придерживаюсь, учредить анонимный фонд, плод Вашего милосердия, в конторе Священной митры, где и будут распоряжаться этими средствами, как если бы архиепископство само выделило ему сию стипендию; и достопочтеннейший сеньор архиепископ решит, будет ли обучение Габриэля происходить в Гуадалахаре или в каком-нибудь ином месте».

9

Как почти все девушки селения, и особенно те, у которых были любовные связи, Мерседес Толедо в смерти Микаэлы увидела божье предзнаменование.

Как и многие другие женихи, Хулиан счел, что теперь как раз самое

время поспешить со свадьбой, — ведь недавние события наверняка смягчили душу его предполагаемого тестя и предполагаемых шуринов. Он сказал об этом Мерседес, однако в ответ услышал, что она разрывает их отношения. Ее решение лишь усилило взаимную влюбленность, и особенно чувства самой девушки, погрузившейся в глубокую тихую печаль. «Я люблю его, люблю, но разве можно ослушаться божьего предзнаменования?» Тоскуя, она вспоминала, как вначале с отвращением встречала любовные излияния Хулиана; вспоминала, как она мучилась из-за его первого письма; как болезненно, медленно и неуклонно пробуждались и возрастали ее любопытство, ее мечты, ее любовь, расцветая в кисло-сладкой скрытности местных нравов. Марта была ее единственной поверенной: она придавала ей храбрости, она протестовала против решения Мерседес порвать с Хулианом, она выслушивала ее жалобы и пыталась ее утешать; но их обеих терзал страх, посеянный гибелью Микаэлы. Да и какая девушка смогла бы перестать думать о покойной, освободиться от страшных воспоминаний? Лучше отказаться от всего, лишь бы избежать столь ужасающего конца.

«А если Хулиан, разъярясь, поступит с тобой таким же образом?» — подсказала ей как-то ночью бессонница.

«Вина ляжет на тебя, — вмешался прежний внутренний голос, — только ты будешь виновата, ты не должна была поддаваться любви…»

«Но я с самого начала чувствовала любовь», — бормочет мысль Мерседес.

«Однако с тех пор ты чувствуешь себя виновной, так же как и сейчас, а сейчас еще сильнее, чем раньше, сильнее, во много раз сильнее. Осуди себя! Осуди себя за тайную радость, которую ты испытываешь при мысли, что Хулиан захочет тебя похитить! Ты думаешь об этом, тебе даже нравится представлять, с какой отвагой Хулиан стреляет в тебя из пистолета, — ты наслаждаешься так же, как та, другая, как та грешница, которая хочет быть с тобой вместе в аду!»

«Я не могу перестать любить Хулиана, сейчас я люблю его еще больше, — хотелось бы закричать Мерседес, но с губ слетало: — Нет, нет, все кончено, пусть будет что будет».

Кто смог бы поддержать ее своей извечной властью? Избавить ее от страхов? Есть ли кто-то, кто мог бы превратить их в радостное доверие? В ком можно найти то, чего нельзя обрести ни под суровым кровом ее родного дома, ни в твердокаменных правилах падре-наставника, ни даже в милосердном рвении сеньора приходского священника, — чего нет и в утешающем сочувствии Марты? Другие священнослужители, другие уважаемые лица, другие подруги не возникают в ее воображении. Куда обратить взор? Когда она молится, душа ее кажется ей черствой, высохшей, непроницаемой для росы, непроницаемой для ливней.

10

Как только прошли национальные праздники, — никогда они еще не были столь неудачными, — политический начальник совершил поездку в Теокальтиче и Гуадалахару. Вернувшись, он объявил полульстивым, полуугрожающим тоном, что он уже все устроил и никто не будет настаивать на эксгумации тел дона Тимотео и Микаэлы, а обитателей селения не будут беспокоить вызовами в Теокальтиче и требованиями давать показания, однако все это при условии, что жители примут участие в организации партии порядка, «которая поддержала бы кандидатуру славного деятеля дона Порфирио Диаса и сеньора Корраля». Он привез с собой инструкции действовать по-иному, если селение намерено и далее оставаться в стороне; более того, со всей строгостью здесь применят «Законы о реформе».

— Власти, — сообщил он, — отличнейшим образом осведомлены о том, что здесь происходит. Я буду продолжать делать вид, что ничего не замечаю (а это дело опасное: вы знаете, что случилось с моим предшественником); но вы, участвуя в широком гражданском движении, поможете мне противостоять нажиму властей, и петля не затянется на нашей шее. Волнения прекратятся — и мы послужим Родине. Вы понимаете, я рискую моим постом — и вы тоже должны мне помочь.

11

Не все страсти потерпели поражение. Отвага — завидная — некоторых женщин победила легионы страхов. Мария — но почему Мария, племянница приходского священника, почему именно Мария, как ни одна другая девушка? — смогла освободиться от тени и загробных заклинаний своей подруги Микаэлы! Что это?

Желание поступить всем наперекор? Отчаяние, вызванное поступком Габриэля? Так или иначе Мария присоединилась к тем, кто разорвал кольцо страхов. Ее до глубины души поразило неожиданное исчезновение Габриэля, до сих пор никто не знал, где он находится. Трагедия Микаэлы не послужила ей уроком: вначале она ожесточилась, горела неистовым стремлением бежать или, как ее подруга, погибнуть, считая себя способной и на худшее. Однажды у нее вспыхнула безумная мысль отомстить не только Дамиану, но и всему селению, которое она хотела бы сжечь, стереть в порошок, погрузить в забвение для грядущих поколений; она страстно хотела — и это желание не пропадало — прийти к узнику и настаивать, чтобы он убил и ее; ей хотелось и целовать руки убийцы, и кусать их, хотелось исцарапать ему лицо, хотелось благословить его и проклясть; преисполненная восхищения и ненависти, презрения и жалости, она бы с превеликим удовольствием взялась относить преступнику пищу, которую ее дядя посылал Дамиану в сельскую тюрьму; она была одной из тех, кто поднялся

рано утром тридцать первого, чтобы увидеть, как будут увозить преступника; если бы у нее был пистолет, она убила бы его, а затем провозгласила бы его героем; когда его повезли, у Марии сжало горло, она не могла сдержать слез: как ей хотелось следовать за ним, чтобы там мучить его и утешать! Но, быть может, прежде всего — чтобы навсегда оставить селение и одновременно испытать судьбу: выстрелят или пет ей в спину? Черные предчувствия овладевали сердцем и разумом Марии, поднимаясь из бездны ее души, разливаясь по лабиринтам ее тела, и день ото дня она становилась все более раздражительной, все более невыносимой. И день ото дня — все более опечаленной. «Я хочу вырваться отсюда!» — чувствует она и говорит: «Вырваться!» Дуновение, незначительное дуновение могло бы ее унести. И потому ничтожный, ничтожнейший из парией, приехавших на каникулы, без каких-либо усилий смог привлечь внимание племянницы приходского священника. « Неотесанная душа» зовут его однокашники; он сын Сирило Ибарры, пекаря; его имя — Хакобо, но чаще его кличут « Раком-отшельником»,пренебрежительно обыгрывая что-то, ему свойственное; в равной степени его могли бы называть « Хоботом»или «Носатым», отталкиваясь от особых примет его физиономии: он приземист, у него большой приплюснутый нос, черные-пречерные круглые глаза и густые брови; угловатые скулы делают его лицо несколько квадратным; он неловок и неуклюж, однако, видимо, не страдает от этого, ибо погружен в себя и живет в мире своих фантазий и причуд. Ни у кого — даже дома — он не вызывает симпатии, но и он ни на кого не обращает внимания, И лишь у одного Лукаса Масиаса на этот счет другое мнение: «Сын пекаря слывет дураком, а на самом дело он из тех, у кого музыка внутри». Конечно, Лукас может придумать все, что угодно, но этот незадачливый парнишка родился, чтобы стать бедняком-землекопом или погонщиком вьючного скота. Шалость и усмешку вызывает его вид: одет во что попало, в какое-то тряпье: богачи в Гуадалахаре отдают семинаристам свою старую одежду и требуют, чтобы их величали благодетелями? Хакобо словно не слышит ни насмешек, ни слов утешения. Если его нет — никто о нем не вспоминает; если он присутствует — никто его не замечает. Как бы то ни было, в нынешнем учебном году он окончил третий курс, и с неплохими результатами. А ведь все единодушно предсказывали, что он и первого курса не вытянет. Без лишних слов Хакобо делает свое дело (если даже он об этом деле думает, то мысли его все равно никому но известны). Без всяких околичностей он заговорил с Марией как-то в сумерках у церковного дома, в час, когда приходский священник ужинал.

— Вы мне нравитесь, и я хотел бы, чтоб мы стали женихом и невестой.

На эти слова она совершенно естественно ответила:

— Я подумаю, нет ли здесь чего дурного.

Сдержанность этого замухрышки но могла не при»

влечь внимания Марии и в последующие дни. «Господи, до чего же он некрасив», — говорила она себе: он был антиподом всем героям ее романов. Но чудной сын пекаря оставался после молебна в ризнице, чтобы, услужая, стереть пыль, вымести, погасить светильники, а затем и закрыть приходскую церковь, — все это позволяло ему входить в церковный дом и выходить из него в позднее время, тщательно выжидая удобный момент, когда никто его не увидит; он всегда выжидал, пока уйдут другие семинаристы, легко обманывал причетника, с благочестивым видом проходил перед доном Дионисио и гасил свечи. Такое он был ничтожество, что не вызывал ничьих подозрений! Прошло четыре дня после их первой встречи. Поздно вечером двадцать девятого сентября он подошел к Марин и внезапно спросил:

— Как решили насчет того, что я сказал?

— Что — да, — последовал холодный, сухой, невозмутимый ответ, хотя одновременно внутренний голос говорил девушке: «Какой он неотесанный, вульгарный».

Глухое, но непреодолимое отвращение к нему вызывало у Марии приступы раздражения; однако она все больше и больше находила удовольствия в борьбе с этим отвращением, словно возмещая отсутствие других, обычных стимулов — любви, страха, иллюзий, безнадежности. Она не любила его, ничего от него не ждала; присутствие студента не заставляло ее волноваться; ей просто Нравилось бросать вызов, разрывая круг, в который заключены все женщины селения. «Так поступала и Микаэла, — думала она, но не жалела о том, что ей не хватает оригинальности. — Микаэла и я были как сестры; я продолжу ее мятеж; Микаэла и Дамиан — мученики». С другой стороны, в Хакобо она видела собрата, лишенного понимания окружающих: ведь она сама и ее мечты тоже не встречали сочувствия — люди относились к ней и ее мечтам с тайным сожалением или полупрезрительной снисходительностью. И Хакобо и она презирали враждебный мир, который их окружал. Но Хакобо был жалок и смешон. Поэтому-то она и его третировала, и, третируя его, она ни во что не ставила самое себя, понимая: все кончится тем, что он тоже будет пренебрегать ею. Если Хакобо выводил ее из себя, она не выказывала своих чувств: умеренная холодность определяла их встречи. «Неотесанная душа»сгорал от любви и безуспешно пытался скрыть это от Марии, раздражение которой вынуждало ее к еще большей сухости и холодности.

— Пора уже нам перейти на «ты», — предложил он в середине октября.

— Как хотите, — ответила Мария.

На следующий день Хакобо сказал ей:

— Ты меня не любишь.

— Я знаю, почему вы это сказали, я имела неосторожность сразу вам ответить, говорить с вами.

— Говори мне «ты»! Послушай, почему мы не можем увидеться где-нибудь не на ходу?

— Зачем? Это ни к чему не приведет.

— Мне хочется о многом с тобой поговорить, а так разве поговоришь? Но я вижу, ты меня не любишь.