Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Они всегда опираются на приказ. На голую силу. Ты заметил, что они поступают точно так же и в политике? Возьмем, например, вопрос о восточной границе Германии. Сначала они писали в своей газете: «Трудящиеся Германии не скорбят о потере реакционных восточных земель. Восточная Пруссия всегда была оплотом крупных помещиков и милитаристов. Именно на Востоке германский империализм вынашивал коварные планы своих захватнических войн». Но потом миллионы простых немецких трудящихся с Востока заявили: «А разве мы помещики и империалисты? Почему же мы должны покинуть нашу родину?!» Тогда один из активистов написал в стенгазете: «Существуют исторические причины, почему восточные земли должны отойти Польше! Раньше
— Вот видишь! — поучает пленный с черепом народного трибуна. — Таков их метод. Сначала они делают вид, как будто поступают согласно здравому смыслу и предпринимают что-то только для спасения других. Но, в конце концов, они опираются только на силу, заявляя: война или мир? Или как в нашем случае: приказ остричь всех наголо!
В следующей сводке о положении дел в лагере староста актива пишет, что стали заметны фашистские происки.
Но еще не решен вопрос с волосами бригадиров и поваров. Все пленные с любопытством ожидают, чем же все закончится.
Заведующий столовой Филипп заявляет:
— Если меня остригут наголо, я откажусь от своего поста заведующего столовой.
Филиппу разрешают сохранить свои волосы.
Большинству бригадиров тоже разрешают не стричься наголо.
— Большинству? Что значит — большинству?
— Вот этот может не стричься. Этот, этот и вон тот!
— Ну конечно, русские должны отнестись к этому внимательно!
Видимо, у русских есть какие-то свои веские причины, почему они разрешают этому, этому и вон тому не стричься наголо.
— Вот видишь! — говорят между собой пленные. — Они не выполняют даже свои собственные приказы! Это же настоящее господство произвола!
Я бы тоже охотно постригся наголо. Из солидарности со всеми угнетенными!
Но я знаю, чем это мне грозит. Когда у меня длинные волосы, то русские в караульной будке думают, что я какая-то важная птица, поэтому они спокойно пропускают меня, когда я хочу попасть в школьную зону.
Если же у меня будет лысина, то они сразу поймут, что я обыкновенная военнопленная свинья. Такие нравы, как в нашей караульной будке, царят повсюду: одежда и прическа красят человека! Или, иначе говоря, по одежке и волосам встречают!
Когда из-за некстати выскочившего фурункула мне нужно было на два дня лечь в госпиталь, я понял, что волосы мне не спасти. Каждого, кто поступал в госпиталь, тотчас остригали наголо. Это доставляло огромную радость русскому главному врачу, который в остальном был настоящим спасителем для пленных.
— Дружище, а как же твои волосы? — сокрушаются остальные работники кухни, которых пока еще не остригли, когда я отправляюсь в госпиталь.
— Курсант? — спрашивает меня санитар в душевой.
— Да! — с готовностью лгу я.
Мне разрешают оставить волосы.
«Что за глупость! — думаю я, лежа в течение двух дней на больничной койке. — Такая канитель из-за каких-то волос!»
Примерно
Но в эти два дня, проведенные в госпитале, я думал не только о своих волосах.
— Скоро я поеду в Германию! — сообщила мне фрау Ларсен. — Наконец-то пришло время. Мой муж ездил в Москву. Сначала мы отправимся в Берлин. Я уже дала вам свой адрес в Западной зоне. Подумайте хорошенько, что я могу для вас сделать!
Когда я выхожу из госпиталя, то сначала отправляюсь к знакомому венгру, который вырезает из дерева табакерки.
— Мне нужна маленькая табакерка с отделкой. На одной стороне ты должен выжечь: «3 февраля 1944 года. Невель». Именно там меня взяли в плен. На другой стороне: «Осташков». Там я пробыл довольно долго. А на третьей стороне должно стоять слово «Талицы». Здесь я нахожусь сейчас. А когда ты все сделаешь, выжги на крышке вот этот рисунок.
— Этот рисунок в известной степени символ, — говорю я фрау Ларсен, когда захожу к ней, чтобы попрощаться. — Женская фигура, стоящая на звезде и играющая на лютне. Ее волосы развеваются, так как в космосе дует ледяной ветер. Но она играет на лютне, а это должно означать, что и в самых тяжелых жизненных условиях не должны молчать красота и человечность. Я прошу вас передать эту табакерку в Германии по тому адресу, который записан на листке, лежащем внутри. Но этот листок вы должны сжечь. Значит, вам надо будет выучить этот адрес наизусть. Вы должны будете предъявить эту табакерку с символическим рисунком, чтобы там знали, что вы действительно можете рассказать всю правду обо мне, а не являетесь агентом НКВД.
Фрау Ларсен улыбается. Она уже одиннадцать лет в Советском Союзе, и ей, ее мужу и их ребенку пришлось здесь нелегко. Она на собственном опыте узнала, что такое Сибирь.
Она была знакома с немецкими эмигрантами, которых в 1939 году по приказу Сталина НКВД выдал гестапо. Она и в этот раз точно не знает, не является ли этот вызов в Москву ловушкой и не арестуют ли ее там.
Тем не менее она улыбается. Так как все-таки вполне возможно, что скоро она снова окажется в Германии, где она когда-то носила шелковое платье, а не форму офицера НКВД.
Но и меня тоже охватывает сильное волнение, когда я понимаю, что именно должен сказать этой женщине, чтобы она передала мои слова в Германии.
Годами я тоже носил маску.
Непроницаемую улыбку.
Но теперь настало время прояснить, во что я на самом деле верю и кто же я такой.
Нет, я сам знаю это очень хорошо. Я больше не сомневаюсь. Но меня трясет от волнения, как при высокой температуре.
— Я за свободу личности. За свободное раскрытие творческих сил.
Но я также считаю, что коммунистический террор появился в этом мире совсем не случайно. Поэтому я за то, чтобы в экономику пришел разумный порядок. Любой сознающий свою ответственность отец семейства планирует жизнь своей семьи. Было бы наивно думать, что в экономике все отрегулируется само собой.
Я считаю также, что люди не смогут прийти к разумному сосуществованию, руководствуясь одной только мертвой схемой или законом. В человеке должно жить осознание необходимости большего единения. Редко встречаются хорошие люди, которые не верят в Бога.
И наконец, я верю в то, что Европа стоит выше, чем отдельная нация.
Когда я это говорю, запинаясь и обдумывая каждое слово, верно ли оно, выстрадано ли оно мною или прочитано где-то, то замечаю, как далеко продвинулся в своих размышлениях за годы унижения и вечной неопределенности. И тогда меня внезапно охватывает чувство радости. Я больше ничего не боюсь, ведь на улице лежит такой красивый снег.