Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Приезжайте и вы поскорее! — говорит фрау Ларсен.
— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы приблизить этот момент!
И я действительно стараюсь сделать все, что в моих силах, когда руководитель актива отводит меня в сторону и просит:
— Было бы здорово, если бы мы подготовили для товарища Ларсен благодарственный адрес. Наш художник-график красиво напишет его на листе пергамента и вставит в кожаный переплет. В данный момент у нас в активе у всех полно дел, не мог бы ты подготовить текст такого благодарственного
— Само собой разумеется!
Я вешаю кухонный фартук на пару часов на гвоздь.
— Ты сейчас чаще бываешь в активе, чем на кухне! — недовольно говорит мне шеф-повар.
— Да, но не могу же я отказаться, когда меня приглашают! — отвечаю я ему.
На самом деле мне нравится сидеть в комнате активистов, где мне никто не мешает, и сочинять текст благодарственного адреса для фрау Ларсен: «Тысячи военнопленных будут всегда благодарны вам за вашу постоянную заботу!»
Это верно, и этого было бы вполне достаточно.
Но не для Москвы. Поэтому я продолжаю: «Вы были отважной коммунисткой. Верной ученицей Ленина и Сталина».
И это меня забавляет. Когда я пишу эти слова, невольно широко улыбаюсь новой европейской улыбкой, улыбкой интеллигента, чувствующего свое превосходство над серостью.
Глава 43
Я ожидаю, что после отъезда фрау Ларсен вскоре потеряю свое место на кухне.
Но это меня совсем не расстраивает. После того как много месяцев я плыл по течению, полностью доверившись судьбе и ничего не предпринимая, я решил, что пора и самому позаботиться о себе.
Я решаю остричь свои длинные волосы, которые так долго берег, используя самые разные уловки и хитрости.
— Совсем наголо? — удивленно спрашивает парикмахер. Он через день приходит к нам на кухню и в соседней комнате обслуживает только персонал кухни.
— Да, — устало говорю я. — Чтобы, наконец, закончился этот театр!
На кухне я стараюсь делать так, чтобы все — заведующий столовой, повара и особенно один тип, работающий на второй отдел, — видели, как я ем.
По утрам, когда все повара завтракают в моей маленькой посудомоечной, у меня, конечно, совсем не остается времени на еду. Но я оставляю себе большую порцию:
— Это для меня!
А когда котлы работают с полной нагрузкой и ко мне в моечную заглядывает кто-нибудь из персонала кухни, чтобы забрать какие-нибудь приборы, он видит, как я жую или опускаю ложку в миску со сладкой овсяной кашей.
— Хотя ты и жуешь все время не переставая, но почему-то с каждым днем худеешь и худеешь! — искренне удивляется посетитель.
— Как худею? — Я поспешно отодвигаю чашку с сахаром, словно пойманный на месте преступления похититель гусей.
Все окружающие удивляются, почему я худею.
Только я не удивляюсь. Хотя для отвода глаз считаю необходимым сказать:
— Я тоже не понимаю, что со мной происходит. Я даже боюсь, не
Но на самом деле я очень хорошо знаю, что со мной происходит.
— В январе домой отправят очередную партию больных и ослабленных военнопленных! — сказала мне фрау Ларсен во время нашей последней встречи.
— Хорошо! — ответил я. — Сейчас я отношусь к третьей рабочей группе. К Рождеству меня снова признают нетрудоспособным по состоянию здоровья!
Я остригся наголо, чтобы на следующем заседании медкомиссии не вызвать у русского врача ненужного неудовольствия, которое может помешать мне попасть в партию военнопленных, отправляемых на родину.
Поэтому сейчас я голодаю.
Но это дается мне очень тяжело. Не только потому, что в пустом желудке часто возникают болезненные спазмы и меня беспокоит постоянная тревога, сопровождающаяся головокружениями. И не только потому, что как раз в это время на кухню поступила свинина, настоящая жирная свинина. Я даже не попробовал ни одного кусочка аппетитного жаркого. «К Рождеству меня должны комиссовать!» — говорю я себе.
— Мне кажется, что наш Гельмут хочет поехать домой! — радостно изрекает доносчик, засланный в наши ряды.
Очень привлекательный парнишка, между прочим. Это главным образом из-за него я устраиваю театр, когда якобы питаюсь тайком от всех. В лагере запрещено голодать. Позднее я прочел приговор военного трибунала, согласно которому одного из немецких военнопленных приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, «так как он обменивал свой хлеб на табак и тем самым наносил вред своему здоровью, чтобы таким нечестным путем добиться отправки на родину».
Но я не только голодаю. Каждую ночь, лежа на нарах, я заучиваю наизусть английские тексты. А днем я учу английские слова и выражения. Когда фрау Ларсен раздавала свое имущество, она дала мне два маленьких карманных словаря. Такими словарями мы тайно пользовались еще в школе в пятом классе во время контрольных работ, когда не знали, как пишется то или иное слово. Один словарь был немецко-английский, а другой — немецко-русский.
Слова из английского словаря я учу и на кухне, когда стою у котла и помешиваю суп. Напряженная учеба способствует похуданию!
И в русский словарь я заглядываю частенько. Особенно тогда, когда наш кухонный шпик заглядывает мне через плечо:
— Как мило!
Он имеет в виду словарик, который умещается у меня на ладони.
Но я на самом деле учу русский язык.
— Разве ты не учил раньше английский? — спрашивает шпик.
— Да, учил! — как бы между прочим соглашаюсь я. — Но за русским языком будущее.
Тогда мой симпатичный шпик думает: «Нет, он не голодает специально, чтобы поехать домой. Тот, кто едет домой, не учит русский язык, если сам живет в Западной зоне!» Все это очень забавно. Я охотно подыгрываю ему, когда мы разыгрываем дежурного.