Перекати-моё-поле

Споров Борис

– Бабы, да вы куда это меня мобилизуете? За что?.. Да туточки отвечать надобно, а я и не умею. А потом, глядишь, пощелкают на костяшках, да и объявят: Иван пропил. А я и не пью на сегодняшний день, от военного похмелья никак не избавлюсь… Вы уж, бабы, пощадите меня. Из района пришлют – с того и взятки гладки…

А бабы свое:

– И пропивать нечего! В нашем-то амбаре вошь на аркане да блоха на цепи! А и на то кладовщик есть, Петрович, у него все записано. Ты, Иван, у нас один правский мужик – вот и берись за вожжи. А Семен возвернется – тогда и поглянем на него…

И инструктор баб поддержал. В конце концов Иван

Петров капитулировал, сдался с уговором – временно. Аннушка по этому случаю и платок черный на голову повязала: экая ведь беда – на петлю согласился.

Дунюшка ратунинская

Сначала Манечка простудилась. Потом ей заложило горло, поднялась бредовая температура. Федя бегал в другой конец деревни – там у двух хозяек доились коровы: молоко кипятили с травами и поили Манечку, но и это не помогало. Надо было идти за таблетками в район… Вот тогда-то впервые и услышал я о Дунюшке из Ратунина. На перемене в школе Федя сокрушенно сказал:

– Вот бедуха – Мамка уж в город собралась за таблетками – Манечка-то и вовсе не глотает… Дунюшка из Ратунина обещалась… Эх, парень, сколько всего она знает! И помогает всем. А почнет рассказывать былички, так и ухи развесишь.

– Что хоть за Дунюшка? – спрашиваю.

– Дунюшка Ратунинская! – я же сказал: махонькая, горбатая, а за ней не угонисься… Ехор-мохор, да ее все знают! И в районе, поди, знают! – И Федя, наверное, для подтверждения, крикнул: – Эй, Симка! Дунюшка Ратунинская, чай, обещалась!

– Ага, коли что – гукни! – отозвался Симка и пропел:

А скоро Дунюшка придет —нам былички принесет…

– Хошь ли, и тебя крикну?! Что-нито расскажет, чай, упросим.

Маленькая, с горбом на груди и на спине, на лицо Дунюшка была строгая и сердитая. В темном платке и в темной шерстяной кофте, она, как заводная мышка, бегала из передней в горницу к Манечке и обратно. Манечка пластом лежала на широкой деревянной кровати, в обычные дни на которой никто не спал.

Мы с Симкой тихонько занырнули в переднюю: бросили пальтушки и шапки на пол, стряхнули с ног тяжелые валенки – и на печь! И теперь выглядывали оттуда как свои. Федя, нескладно выпячивая живот, топтался в передней на случай Дунюшке подмогнуть.

– Сода хлебная есть ли? – Дунюшка поворачивала голову, точно была она у нее сама по себе – вращалась. – Налей отварной водицы в кружку и соды чайную ложечку без горки разведи… Давай, сама я. А ты фасоли найди, мы ее фасолькой и поцелим.

– А много ли фасоли? У нас только на семена – пятнадцать штук.

Дунюшка засмеялась, будто курочка заклохтала:

– Да одну фасолинку, покрупнее, рябенькую…

Пришел Витя – и тоже к нам на печку.

Тем временем Дунюшка потребовала чистую пеленку, и мы видели, как она повязала Манечку, будто в парикмахерской; рядом на табуретку поставила содовую воду и с фасолиной в руке подступила к Манечке, такой беспомощной и беззащитной.

– А теперь, Манечка, фасолину и проглотишь – все у тебя и пройдет. – И загородила Манечку своим горбом. Федя тянул шею, чтобы видеть, а Дунюшка уже приказывала: – А ты глотай, глотай… давай-ка я тебе и пособлю…

И в тот же момент Манечка закашлялась. Она точно захлебывалась и вскрикивала – и, наконец, заплакала. А Дунюшка молча все

что-то делала. Когда же она отстранилась от Манечки, мы невольно поскакали с печки на пол: вся пеленка Манечкина была заляпана кровью и сукровицей, а Манечка все кашляла и отплевывала густую слюну с кровью. Федя было полез к сестре на помощь, но Дунюшка резко осадила его:

– Затмись!.. Подай чистую тряпицу, воды отварной ковшик – живо!

Уже через несколько минут все было убрано, и Манечка со слезами уркала в горле содовую воду и сплевывала в тряпку. Наконец Дунюшка отерла ей лицо и только тогда сказала:

– Ай да фасолька рябенькая!..

Дунюшка запалила лучинки, опустила в самоварную трубу, туда же углей древесных и торжественно объявила:

– Будем пить чай – с подушечками!.. А вы не гомонитесь – Манечка спать будет.

И действительно, уже вскоре она уснула. А мы все пили завар зверобоя с подушечками – и какие же вкусные были эти подушечки! – на всю жизнь.

Первым пропел Федя, причем подталкивая в бок Симку:

– Дунюшка, быличку расскажи…

– Дунюшка…

Она ополоснула под краном поющего самовара чайную посуду, вытерла стаканы полотенчиком, сняла с себя и повесила на место передник и улыбнулась:

– Будет по-вашему: расскажу. Полезайте на печь – и я к вам… А случилось это в нашей деревне совсем недавно, во время войны…

И потек рассказ о детях-сиротах, о святителе Николае и Рождественском подарке.

Звери

Мы и не знали, сколько всякого зверья, спасаясь от смертельного наката войны, сбежалось в наши небольшие перелески. Говорят, целыми колониями селились звери. И теперь, когда снегом заметало все тропы и следы, когда и на лыжах трудно было пройти по лесу, и даже лисы утопали в снегу по брюхо, а морозы в ту зиму нередко лютовали – и зверью приходилось трудно. Особенно зайцам! Ведь зайца подстерегали и волк, и лиса. И бедолаги жались к человеческому жилью, где редкие собаки по ночам не выбирались из дворов, а люди не имели страшного огнестрельного оружия. Зайцы устраивали лежанки в огородах – так мы считали, что глубокие ямы в снегу зайцы рыли для лежанок, хотя, скорее всего, они искали прокорм. Такие же лежанки были и на пойменном капустнике, а там зайцы грызли от срезанных кочанов кочерыжки. Лежанок в нашем огороде было много – все заслежено заячьими лапами. А вот зайца живого ни одного в огороде я не видел. А петли мои из суровых ниток, какие я раскладывал около лежанок, оставались неприкосновенными.

То в один, то в другой двор забирались шкодливые лисы – их смущал запах и бормотанье кур. Но кур на ночь закрывали в хлевушки, а в сильные морозы и вовсе не выпускали.

Волки не нападали ни на деревенские дворы, ни на людей, но загулявших собак не щадили – и по ночам можно было послушать их угрожающую тоску. Они ждали своего пиршества.

Пожар

Когда мы прибежали в другой конец деревни, дом Бутняковых горел уже вовсю. Не знаю, как друзья, а я пережил животный страх перед стихией огня: страшил даже не внешний огонь, а тот, который, разъяренный, метался внутри избы. Кроваво липкий, с тягучими черными разводами, огонь как будто хищно кружил и затем с легким стоном и треском вырывался через оконные проемы наружу – мне чудилось, что там, в огне, мечутся живые люди.