Перекрестки судеб. Леся и Рус
Шрифт:
Теперь у меня есть с чем встретить Воронцова. Осталось убедить Ксанку мне поверить, потому что без нее ничего не получится. И это самое сложное. Так просто она не согласится, а выкладывать все карты…
Черт, да я просто не знаю, как рассказать ей о дочери.
Богдана просыпается с приездом Алекса, которого я вызвонил на смену. Но вместе с Алексом в палату врывается тайфун по имени Матвей с близнецами чуть младше. Замыкает шествие миниатюрная блондинка в бирюзовом сарафане и обезоруживающей улыбкой. Богдана смотрит на них широко распахнутыми глазенками, в которых…такой
Я так зачарован переменами в дочери, что не сразу соображаю, что в руках у Алекса куча пакетов и что он замер в пороге, увидев, наконец, то, что вижу каждый день я: Ксанку в каждой черте Богданы, в каждом жесте. Даже то, как она морщит нос и поправляет волосы — все это Ксана в чистом виде. Иногда это до чертиков пугает и швыряет меня в прошлое, где я был счастлив, хоть никогда не любил всей этой сентиментальной чуши.
— Привет, принцесса, — смеется Айя, перехватывая у мужа пакеты и легко касаясь его пальцев. Эльф вздрагивает и рассеянно улыбается.
Богдана кивает, но тут же забывает о взрослых, потому что ее уже взяли в оборот близнецы: двухлетние егозы, нереально похожие на своего отца. И это странно, потому что я точно знаю — этих девчонок Костромины взяли из детского дома. И, судя по рассказам Алекса, Айя не собирается останавливаться на троих. Да и сам он не против, а выглядит очень даже счастливым идиотом. И за грудиной неприятно жжет, словно туда всунули кусок раскаленного солнца: больно и вместе с тем невозможно оторваться.
Я смотрю, как Богдана смеется, сперва неуверенно, а потом все открытее, как охотно подставляет свои кудри любопытным ручкам Матвея, как что-то объясняет на пальцах болтающим без умолку близняшкам, и дико радуюсь, что эта семья — мои друзья.
— Завтра Крутовы обещали нагрянуть, — шепотом, словно открывает самую страшную тайну, говорит Айя.
— Спасибо, — отвечаю одними губами, не смотря на жену своего друга и ощущая, как мир расплывается перед глазами. Это нихрена не слезы, потому что мужики не плачут, но я торопливо поднимаюсь, целую свою Звездочку, наполняя легкие ее сладким запахом, в котором уже плетутся нити мандаринов, рассыпанных на постели.
Богдана поднимает на меня сияющее лицо:
— Спасибо, — по слогам повторяет она мои слова.
Щелкаю ее по носу, ловя ее смущенную улыбку. Она жмурится ненадолго, а потом возвращает внимание детворе, ловко очищая для них мандарины. Так, будто каждый день вот так проводит время. Будто эти трое — ее семья. Черт!
Ерошу волосы и спешу сбежать. От счастья, что искрится в каждом вдохе. От себя самого.
Айя тем временем шуршит пакетами, что-то весело рассказывая. А у меня в ушах только смех Богданы.
— Руслан, — уже в коридоре останавливает меня сорванный голос Эльфа. Смотрю в его синие глаза, в которых столько любви, что хочется надеть очки, потому что слепит. — Верни ее, — говорит едва слышно.
«Верни ее…»
Эти
Корзин стоит у окна и разговаривает по телефону. Я не пытаюсь вдуматься в его слова, напичканные медицинской терминологией, просто подхожу к столу и кладу перед ним документы.
— Подписывай, — спокойно, выдерживая его тяжелый взгляд. Он сворачивает разговор, прячет телефон в карман хирургической куртки.
— Вернулся, значит, — словно приговор вынес.
На долю секунды я удивлен, а потом ухмылка кривит губы. Он все знал: обо мне и Ксанке. Все эти годы знал. Наверняка и открытки видел, хотя, уверен, Ксанка сама ничего ему не рассказывала и не показывала. Потому что заперла в ящик и приволокла на порог «моего» дома в горах.
Корзин садится в кресло, смотрит документы. Откидывается на спинку, скрещивает на столе пальцы. Он здоровый мужик и я точно знаю, что хороший кардиохирург. А еще я знаю, что он предатель и что моя Земляничка не любит его, иначе не хранила бы мои письма. Иначе не поднялась бы в ту ночь на крышу. Иначе не сбежала бы от меня…
Я не анализирую, что именно движет ее поступками: жалость, чувство вины, страх или еще какая хрень. Я не хочу ничего выяснять. Я хочу свою женщину.
— Леся моя жена. Моя. Она меня любит, и я не отдам ее тебе.
— Я уже ее забрал.
И поверх документов ложится фотография Богданы: рыжее чудо, улыбающееся рассвету. Я сфотографировал ее на телефон в одну из наших утренних посиделок за стаканом молока.
Надо отдать ему должное, держится хорошо, хоть и видна боль в его исказившемся лице. Извини, мужик, но эти девочки — мои. Даже если меня ломает от твоих слов и от мысли, что я ошибаюсь и она действительно любит мужа, ведь добивалась же его столько лет…
— Это Богдана, — говорю, каждым словом вколачивая гвозди в гроб семейной жизни Корзина и моей Ксанки. — Ей двенадцать лет. И она наша дочь.
— Этого не может быть, — парирует он, всматриваясь в лицо девочки — точной копии его жены. — Леся же…
— Бесплодна? — и ловлю его злое изумление.
Да, мужик, я даже это знаю. Тебе ли не знать, что этим миром правят деньги и связи. Вот и гинеколог Ксанки поделилась, что та купила себе липовый диагноз. Подробности меня не интересовали, я хотел услышать их от Ксанки, но она отгородилась от меня бетонным забором недоверия. Ничего, я умею ждать. У меня было много времени научиться.
Выдыхаю. У меня есть еще один аргумент. И натюрморт дополняет упаковка с противозачаточными.
Корзин смотрит вопросительно.
— Это ее бесплодие, — поясняю.
Он берет таблетки, вертит в пальцах, и на безымянном сверкает золотом обручальное кольцо. Пока Корзин читает название, я ловлю себя на мысли, что не видел кольца на пальце Ксанки. Даже следа. И это чертовски радует. Не замечаю, как улыбаюсь, когда Корзин дрожащей рукой возвращает упаковку на место и смотрит на меня глазами приговоренного.