Перекрестки
Шрифт:
– Мать Ларри?
– Да.
– Фрэнсис Котрелл была с тобой в Китсилли?
– Да.
Теперь-то она осознала всю полноту Божьей кары. После того как они с Рассом поссорились в Рождество, он не раз пытался к ней приставать, но она ему отказывала. По его приставаниям и привычно-унылому расположению духа она заключила, что Котрелл дала ему от ворот поворот, и Мэрион даже посмеивалась над ним. Теперь она вдруг поняла, почему он вернулся в “Перекрестки”. Когда-то он и ее соблазнил разговорами о навахо, и она клюнула:
– И теперь ты здесь, со мной, – сказала она. – Тебе, наверное, очень неловко. Что нам приходится вместе во всем разбираться. Что мы еще женаты.
Он будто ее не слышал.
– Оставь меня здесь одну, – продолжала Мэрион. – Я сама обо всем позабочусь. А ты уезжай и будь счастлив, если сумеешь. Ты ни в чем не виноват, не тебе и разбираться.
Он ладонями бил себя по лбу. Расс горевал глубоко, как ребенок, она просто не могла его ненавидеть. Он – ее большой ребенок, которого Господь поручил ее заботам, а она его оттолкнула. Мэрион схватила его за руку, но второй он по-прежнему стучал себя по лбу.
– Милый, хватит. Мне все равно, что ты сделал.
– Я совершил прелюбодеяние.
– Я поняла. Пожалуйста, хватит себя бить.
– Я предавался греху, когда наш сын пытался себя убить!
– Боже… Мне очень жаль.
– Жаль? Ты в своем уме?
Она чувствовала под ногами твердую почву. Кара Господня вселяла в нее покой.
– Тебе сейчас тяжело. Но если то и другое случилось одновременно, это просто ужасное совпадение. И ты тут ни при чем.
– Тяжело? – Он, пошатнувшись, поднялся с кровати. – Тяжелее тяжелого. Такой грех не искупить. Что проку молиться. Я обманщик.
– Расс, Расс. Я же сама тебе разрешила. Разве не помнишь?
– Не смотри на меня! Я этого не вынесу!
Мэрион подумала, он имеет в виду, что ему все еще небезразлично ее мнение о нем, что он все еще по-своему ее любит. Чтобы его не мучить, она взяла сумочку и вышла.
Солнце стояло низко, тени бороздили далекие горы. На краю парковки в высохшей луже купался в пыли воробей. Пахло, как во Флагстаффе, стремительно холодало, как в те годы, когда Мэрион в этот час возвращалась домой из церкви Рождества Христова и считала шаги. Она курила, наблюдала за воробьем. Он барахтался на брюшке, устремляя клюв к небу, крыльями вздымал пыль, чистился в грязи. Мэрион поняла, что делать.
Она затушила сигарету, вернулась в номер. Расс, ссутулясь, сидел на краю кровати.
– Ты ее любишь? Скажи мне правду, я переживу.
– Правду? – с горечью повторил он. – Что такое правда? Что значит любовь, когда ты весь изолгался? Как тут рассудить?
– Примем это за положительный ответ, но с оговорками. А она? Она тебя любит?
– Я ошибся.
– Все ошибаются. Я всего лишь стараюсь мыслить практически. Если ты ее любишь
– Я видеть ее больше не хочу.
– А я говорю, что отпускаю тебя. Это твой шанс уйти, и я тебя предупреждаю: если ты хочешь уйти, то уходи сейчас.
– Даже если бы она любила меня, в чем я сомневаюсь, это все гадко.
– В тебе говорит чувство вины. Как только ты увидишь ее, вспомнишь, что любишь.
– Нет. Это чувство отравлено. Три часа просидеть с Эмброузом в машине…
– А Рик тут при чем?
Расс содрогнулся, хоть и был в дубленке. Мэрион купила ее во Флагстаффе.
– Знаешь, как я с тобой поступил? – спросил он. – Три года назад? Мэрион, ты знаешь, что я натворил? Я сказал семнадцатилетней девчонке, что ты меня больше не привлекаешь как женщина.
Ее пробрал холод, и она подошла к чемодану, чтобы взять свитер. Сверху лежало летнее платье. Мэрион не сумела себя заставить притронуться к нему.
– И знаешь что еще? Я ведь тебе не говорил, за что меня на самом деле выгнали из группы. За то, что я пускал слюни при виде этой девицы. Я сам не осознавал, что веду себя так, но она-то заметила. И Рик… Рик тоже это заметил. Он знает, кто я такой, и… Боже… Боже.
Низкий голос – ее голос – произнес:
– Ты ее трогал?
– Салли? Нет! Разумеется, нет. Никогда. Я упивался самолюбием.
У Мэрион тоже было самолюбие. Ей уже не хотелось отвечать ему откровенностью на откровенность.
– Это ведь даже неправда, – продолжал Расс. – Когда я увидел, как ты вышла из самолета… я сказал этой девице неправду. Ты очень-очень меня привлекаешь.
– Ничего, подожди, вот растолстею…
– Я не рассчитываю, что ты меня простишь. Я не заслуживаю прощения. Я лишь хочу, чтобы ты знала…
– Что ты меня унизил?
– Что ты нужна мне. Что без тебя мне крышка.
– Мило. Может, трахнешь меня, пока не передумал. Это вполне в твоем духе.
Это его заткнуло.
– Давай, пользуйся, пока можно. А то я бросила голодать. – Она встала так, чтобы он ее видел, провела руками по бокам. – Этим бедрам осталось недолго.
– Я понимаю, ты обижена. Ты злишься на меня.
– А секс тут при чем?
– Ну то есть, конечно, если ты сумеешь меня простить… если мы сможем все вернуть… я бы очень хотел… все вернуть. Но сейчас…
– Сейчас, – перебила она, – мы одни в номере.
– А наш сын в больнице в трех кварталах отсюда.
– Не я же тебе рассказывала о том, как трахалась с другими. Или не трахалась, но очень хотела.
Он зажал уши ладонями. Грудь ее волновалась, но не только от злости. Уязвив Расса грязнейшим из слов, здесь, в гостиничном номере, она невольно возбудилась. Ее охватило желание, все остальное вполне может подождать. Она раздвинула его ноги и опустилась перед ним на колени.
– Мэрион…