Перекрестки
Шрифт:
Табачным дымом пахло из дома. На крыльце, на ларе с дровами, в мешковатом пальто сидела… мать? Клема подмывало пройти мимо нее в дом и лечь спать. Но он понимал, что отец прав: он не думал о чувствах матери, когда писал призывной комиссии. И что еще хуже, Клем понимал: он должен прямо сейчас сообщить ей о том, что сделал. Пусть лучше узнает от него, чем от старика.
Он направился к дому по своим же следам. Когда он приблизился к крыльцу, мать уже не курила и встала с ларя.
– Милый, а вот и ты, – сказала она.
Он наклонился, получил дымный
– Да, – произнесла она. – Я курила. Ты меня поймал.
– Вообще-то… дашь сигарету?
Она рассмеялась.
– Это уже смешно.
Он не понял, что она имеет в виду, но лучше пусть смеется, чем читает нотации.
– Я брошу, – пообещал он. – Завтра же. Но… всего одну?
– Сколько же всего я не знала. – Она покачала головой, полезла в карман. – С фильтром? Без фильтра?
Клему не терпелось закурить, и он взял сигарету из открытой пачки. “Лаки страйк” без фильтра. В арктическом воздухе дым казался абстрактным и почти безвкусным. Клем вперился в белую улицу, стремясь стать абстрактным, как дым, и рассказал матери о письме и о причинах, побудивших его отправить.
И лишь договорив, повернулся посмотреть, как она приняла эту новость. Мать держала кофейную чашку с окурками. Словно проснувшись оттого, что он замолчал, она заглянула в чашку. Казалось, чашка ее удивила. Мать протянула ее Клему и сказала:
– Я в дом.
Он сам не знал, чего ждал, но все-таки рассчитывал хоть на какой-то ответ. Клем затушил сигарету и следом за матерью вошел в дом. Вещи его лежали у подножия лестницы – там же, где он их оставил. Гирлянды на елке не горели.
На кухне мать склонилась к шкафчику, который открывали редко.
– Мам, у тебя все хорошо?
Она выпрямилась, в руках у нее была бутылка скотча.
– А почему ты спрашиваешь? Потому что у меня в руках бутылка? Ну да, вот так. – Она засмеялась, наклонила бутылку над стаканом. Скотча вылилось от силы на дюйм. Мать выпила. – Что ты хочешь, чтобы я сказала? Что я рада, что мой сын хочет пойти на войну?
– Я лицемерить не стану.
Она опустила подбородок, впилась в Клема скептическим взглядом, точно предлагала ему взять свои слова обратно. Но он этого не сделал, и она снова склонилась к шкафчику.
– Я не могу об этом думать, – ответила она. – Не сегодня. Если ты хочешь, чтобы следующие два года я каждый час дрожала за тебя, дело твое. Конечно, по-хорошему ты мог бы и предупредить, но… дело твое.
Звенели бутылки, мать изучала выцветшие этикетки.
– Твоего отца это убьет, – добавила она. – Думаю, ты и сам знаешь.
– Да, мы виделись в церкви. Он очень разозлился.
– Он в церкви?
Клему живо вспомнилась миссис Котрелл и как она поманила отца пальцем. Старику он ничего не должен, но решил пощадить чувства матери.
– Он был с прихожанкой, – осторожно ответил Клем. – Мы откапывали ее машину.
– Дай угадаю. Фрэнсис Котрелл?
Клем не поверил своим ушам, когда мать произнесла это имя. Быть
– Хочешь чего-нибудь? – спросила она. – Поесть? Выпить? Тут еще остался бурбон. И какой-то древний вермут.
– Я бы съел сэндвич.
Мать встала, прищурясь, посмотрела на остатки в бутылке.
– Ну почему так? Почему, когда человеку наконец нужно выпить, в доме ни одной полной бутылки? Вряд ли это случайность. Будь это случайность, не все бутылки были бы пусты.
С матерью явно что-то творилось.
– Хотя какое там, – продолжала она. – Подозреваю, это твой брат. – Она вылила в свой стакан остатки спиртного. – Как подумаю, сердце рвется. Получается, он возвращался, отпивал по чуть-чуть, но не мог оставить пустую бутылку. Словно проверял, сколько можно выпить, чтобы бутылка не считалась пустой. Даже не знаю, смеяться или плакать.
Клем не понимал, почему мать в таком состоянии. Теперь, когда он сообщил родителям о своем решении, в относительном тепле дома силы покинули его. Он уселся за кухонный стол, уронил голову на руки. Думал, провалится в сон, но сон больше не шел. Он так измучился, что не мог заснуть. Слышал, как мать наливает себе еще выпить, открывает холодильник, звенит посудой. Слышал, как она ставит на стол тарелку.
– Тебе надо поесть, – сказала мать.
Клем с огромным трудом разогнулся. На тарелке лежал сэндвич: ржаной хлеб с ветчиной и сыром. Клем был благодарен матери за сэндвич, но его тошнило от усталости, и есть совсем не хотелось. Он вспомнил гренки с корицей, которыми утром кормила его Шэрон, вспомнил, как она много раз жарила ему яичницу. Вспомнил, как она радовалась его приходу, как мечтала о будущем с Клемом. Боль в глазах сделалась нестерпимой.
– Клем, солнышко, милый, что случилось? Почему ты плачешь?
Клем захлебывался отчаянием и не мог выразить его иначе. Мать обняла его, он пытался сохранить крупицы силы и достоинства. Но их не осталось.
Примечательно, что, когда слезы высохли, сэндвич показался ему куда соблазнительнее. И захотелось курить. Те же желания возвращались после сексуальной разрядки.
– Ты мне расскажешь, что случилось? – спросила мать. – Ты не хочешь идти в армию?
На столе лежала оставленная кем-то салфетка. Клем высморкался в нее, мать села напротив. В стакане ее бурел вермут.
– Завтра же позвоним в призывную комиссию, – предложила мать. – Скажешь им, что передумал. Никто из-за этого не перестанет тебя уважать.
– Нет. Я просто устал.
– Но это влияет на твои решения. Может, тебе отдохнуть, все-таки это глупость какая-то.
– Ничего не глупость. Это единственное, в чем я уверен.
Мать промолчала, и Клем понял, что огорчил ее. Она никогда не диктовала ему, что делать, лишь предлагала решения, надеясь, что он сочтет их разумными.
– Помнишь, что ты мне сказала? – спросил Клем. – Что секс без обязательств – это дурно?