Переодетые в чужие тела
Шрифт:
– - Ах, какой вы наивный или выдаете себя за такого, но кто же вам скажет подлинный интерес к человеку, направившему вас!
– - возмутилась Юсман.
– - Хорошо. Пусть, предположим, так: я наивный человек. Но что вам "они" могут сделать? В конце концов, существует законодательство, закон, который не позволит "им"...
– - Не позволит "им" возвратить меня в мое природное тело, обладателем которого я являлся, тьфу ты черт! Являлась...гм... Являлся когда-то?
– - Разве не так?
– - в сомнении произнес профессор.
– - Не так!
– - отрезала Юсман.
– - Все не так как вы думаете. Они теперь поспешат возвратить меня обратно и я лишусь и женского обличия и звания кандидата наук и работы
– - Если все так как вы говорите, то "лучший случай" не из лучших. А что же тогда худший?
– - насторожился профессор, наконец-таки осознавая, что не исключено, и ему придется хранить подобную тайну и иметь предусмотрительность на будущее не вляпаться в похожий конфликт, и воздух в его груди от этого будто затвердевал на какие-то мгновения и словно тем самым бетонировал легкие.
– - Не мне вам объяснять, что есть худший. Об этом не трудно догадаться. Человек, который проговорился, имея, что ему дали, уж тем более не будет молчать, если его лишили даденного, а значит, лучший случай не предвидится.
– - Разве "они" могут...убить?
– - боязливо спросил профессор.
– - А чтобы вы сделали на "их" месте, производя противозаконные энергетические операции?
– - Почему же противозаконные? Мне кажется, это вполне официальная фирма.
– - Да, естественно, это так, но "там" делают вид, что излечивают, а на самом деле -- энергопересадки.
– - Значит я ваш убийца, -- медленно проговорил профессор.
– - А вы еще извинитесь передо мной, Василий Федорович! Все глядишь вам легче будет. Но не МНЕ!
– - вскрикнула Юсман, и по ее щекам кувыркнулись и зависли на подбородке две слезинки, оставив за собой влажные полоски, которые стали тут же подсыхать.
– - Не мне, -- печально и негромко, в остекленелой отрешенности, будто уже не замечая присутствия профессора, сказала Виктория Леонидовна.
– - Может, я смогу вам чем-то помочь?
– - жалобно спросил профессор.
– - Уходите, Василий Федорович. Немедленно уходите, -- только и ответила Юсман, продолжая сидеть неподвижно, почти не моргая.
– - Хорошо. Я сейчас уйду, а вы успокойтесь, прошу вас, пожалуйста.
– Аршиинкин-Мертвяк встал со стула и уже возле самой двери остановившись, сказал в полушепоте: -- До свидания, Виктория Леонидовна.
– - Идите вы к черту, -- услышал он в ответ от неподвижно сидящей женщины, -- прощайте же, не стойте на пороге и не мучьте меня.
– - В-О-ОН!
– довольно громко выкрикнула она и Аршиинкин-Мертвяк тут же выскочил в коридор и захлопнул за собою дверь.
Миша
Аршиинкин-Мертвяк выскочил в коридор -- он оказался почти пустынным, шли занятия. Теперь, один на один сам с собою, он несколько минут стоял в нерешительности: "вернуться назад в помещение кафедры и попытаться... уточнить отношения с Юсман?.. Или..." -- раздумывал он.
"Напрасно... Наверно, я поспешно пригласил сегодня в гости Мишу" -чередовались мысли у профессора, того самого Мишу, который подрабатывал в спорткомплексе дачного поселка.
"Интегральная фирма, оказывается, под вопросом, можно ли с "ними" иметь дело?.." -- пристально переживал ситуацию Аршиинкин-Мертвяк.
– - "Вляпаешься, мать ее растак!" -- скользнул ругательный шепоток сквозь зубы профессора, от чего Василий Федорович стеснительно огляделся по сторонам, выглядя при этом так, словно исподтишка испортил воздух, не подслушал ли кто?..
И все-таки выбора не было. Точнее, он был, но тот, кто мог бы его произвести -- никак не в состоянии был это сделать, и потому оставалось хоть и сомневаться, принудительно озадачивать себя, но идти на риск! Потому что жизнь дальнейшая, откажись от услуги фирмы, угрожала непостижимыми для Василия Федоровича муками -- смертоносными! А тут -- надежда.
На улице было морозно и снежно, а солнце только напоминало о
– - Здравствуйте! Василий Федорович!
– - стоял возле двери кафедры и вспоминал Аршиинкин-Мертвяк. Именно так это сегодня двумя часами назад и было: окликнул профессора возле входа в Университет Миша -- молодой человек направлялся на какую-то кафедру по каким-то своим проблемам.
– - О-о!
– - как-то покровительственно удивился в ответ на приветствие молодого человека профессор, -- добрый день, Миша, -- сказал он.
– - Вы как всегда в спортивной форме, изящно подтянуты, глядя на вас я прямо-таки молодею!
– - Хочется быть таким же?
– - игриво поинтересовался Миша.
– - Еще бы!
– - воскликнул Аршиинкин-Мертвяк.
Есть люди, на которых даже предусматривающая подвижность одежда смотрится по стариковски, но одежда на Мише короткая, по пояс, кожаная, утепленная изнутри искусственным мехом, куртка коричневого цвета, темно-синие джинсы фирмы "Левис" и кожаные, белого цвета, тоже утепленные, кроссовки, вокруг шеи, поверх воротника куртки, небрежно повязан белый мохеровый шарф, -- одежда на Мише сама отставала от него, даже тогда отставала, когда молодой человек замирал на какое-нибудь мгновение. Дело в том, что Миша обладал присутствием внутренней подвижности, которую ощущал сразу любой, с ним общающийся, человек, у которого непроизвольно возникали желания, порывы к движениям, будь то движениям тела или души. Ну, а уж о Мишиной подвижности физической говорить даже не приходилось.
Миша и в самом деле для окружающих всегда выглядел азартным в переплетениях своих мускул, присутствие которых понималось, даже если они скрывались под одеждой: его походка воспринималась легкой и невесомой, но чередовалась она местами с прямо-таки, ощутимо-тяжеловесными фрагментами движений, что подчеркивало беглую и разумную силу этого человека. Кроме того, Миша был "нормального роста", как говорили ему вслед, посматривая многие представительницы женского пола -- чуть повыше среднего.
Миша имел четкий, красивый, будто графически вычерченный профиль высоколобого, черноглазого лица и смотрелся запоминающимся для первого встречного. Волосы у него были черные и кучерявые, как у аборигена африканца, и он носил их всегда коротко и аккуратно подстриженными, ни в какое время года не прикрывая головными уборами. Но примечательнее всего являлась его широкая и уверенная улыбка, обнажающая два ряда крепких белоснежных зубов. Эта улыбка имела особый магнетизм, и человек, разговаривающий с Мишей, тут же начинал непроизвольно улыбаться. Улыбка Миши передавалась собеседнику, который, независимо от своего желания, улыбался в ответ, и магнетизм этой улыбки можно было бы сравнить разве что с липкой соблазнительностью чужого зевка, но только, если от зевка частенько хочется поскорее избавиться, то от Мишиной улыбки у каждого начинали обнажаться человечность и хорошие манеры. Мише было двадцать два года, уже около двух лет, как он демобилизовался из десантников, и теперь готовился поступать в спортивный вуз, будучи уже трижды мастером спорта по шахматам, большому теннису и самбо. Миша снимал однокомнатную квартиру в районе станции метро "Тульская" и жил там один, изредка его привлекали женские посещения, любил он строго, без излишеств, но вкусно поесть, практически не пил спиртного, немало читал всевозможных книг, увлекался автомеханикой, но только чисто теоретически, потому что приобрести машину, хотя бы и старую, пока не хватало средств, но права на вождение автомобиля уже имел. И мало кто знал, да в огромном городе этим и не очень-то принято интересоваться, что Миша являлся бывшим воспитанником детского дома, и лишь основательная сила воли не позволяла этому молодому человеку время от времени депрессировать одиночеством и не ранить окружающих заостренными лезвиями эгоизма, чтобы потом от этого самому не мучиться совестливо: эти лезвия эгоизма ему удалось уничтожить, переломать в спорте.