Переписка Бориса Пастернака
Шрифт:
Одним словом, мне ужасно кюхельбекерно и скучно – надеюсь, что только до первого настоящего солнечного дня.
Пишу тебе ночью. Без лампады. Спать не хочется и жить тоже не особенно. Тем более, что живется так нелегко, так дергано и так неуверенно!<…>
Книгу, о к<отор>ой пишешь, еще не получила, жду с нетерпением и вряд ли отдам. Самой нужны стихи. По уши увязла в прозе.
Спасибо тебе за все, за все, мой дорогой. Как только у меня что-н<и>б<удь> «утрясется», напишу тебе по-человечески, а сейчас только по-дождливому пишется.
Очень люблю тебя за все.
Твоя Аля.
Эфрон –
8. IX.50
Дорогой Борис! Все никак не удается написать тебе, а вместе с тем нет ни одного дня, чтобы не думала о тебе и не говорила бы с тобой. Но занятость и усталость такие, что всем этим мыслям и разговорам так и не удается добраться до бумаги. Большое, хоть и ужасно запоздалое, тебе спасибо за твоего «Фауста». Для меня он – откровение, т<ак> к<ак> до этого читала (уже давно) в старых переводах, русских и французских, где за всеми словесными нагромождениями Гете совершенно пропадал, вместе с читателем. Я, любя твое, очень к тебе придирчива, но тут о придирках не может быть и речи – безупречно.
Вообще – прекрасен язык твоих переводов, шекспировские я все читала, ты, как никто, умеешь, помимо остального, передавать эпоху не вдаваясь в архаичность, что ли, благодаря этому читающий чувствует себя современником героев, их язык – его язык. Необычайное у тебя богатство словаря. Фауста прочла сперва начерно, сейчас перечитываю медленно и с наслаждением, по-настоящему наслаждаюсь каждым словом и словечком, рифмами, ритмами, и тем, что все это – живое, крепкое, сильное, настоящее.
Милый мой Борис, жестоко ошибаются те, кто не чувствует в твоем творчестве жизнеутверждающего начала. Тебе, конечно, от этого не легче! Не тот критик плох, который писать не умеет, – а тот, который не умеет читать! <…>
Благодаря тебе с жильем все у меня налажено и улажено, славный маленький домик на берегу Енисея, комната и кухня, живем вдвоем с приятельницей и с нами собака. Пристроили сени, все оштукатурили снаружи и внутри, все – сами, и теперь все побелила и известка так съела пальцы, что перо держу раскорякой, особенно большой и указательный пальцы пострадали. Все лето провозилась с глиной, навозом и пр<очими> стройматериалами. Трудно, т<ак> к<ак> обе работаем, но зато надеемся, что зимой теплее будет, чем в прежней хибарке. И главное – ни хозяев, ни соседей, так хорошо! Осталось осуществить еще очень трудное – запасти топливо и картошку на зиму, особенно трудно с дровами, их надо очень много, а пока еще нет ни полена. Вот-вот начнутся дожди, а тогда к лесу не подступишься. Трудно здесь с транспортом. <…>
Когда будет минутка, напиши хоть открытку, я очень давно ничего о тебе не знаю. Даже Лиля, и та чаще пишет. Жалуется она на дождливое лето. Надеюсь, дождь не помешал тебе хорошо работать, и, работая, хоть немного отдохнуть от города. А я бы уже с удовольствием отдохнула от деревни.
На днях впала в детство – затаив дыхание смотрела «Монте-Кристо» в кино. Только, к сожалению, не дублировано, почему-то все говорили по-французски.
Крепко тебя целую.
Твоя Аля.
Пастернак – Эфрон
21 сент<ября> 1950
Дорогая Аля!
Прости, что давно не пишу тебе, и не
Позволь не рапортовать тебе, откуда мое молчание, какие у меня бывают огорчения и отчего мне надо и нравится так нечеловечески гнать работы, свои собственные и переводные.
Писал ли я тебе, что за один июнь месяц перевел и сдал в отделанном и переписанном виде Шексп<ировского> Макбета? И все в таком темпе.
Была тревога, когда в «Нов<ом> мире» выругали моего «Фауста» на том основании, что будто бы боги, ангелы, ведьмы, духи, безумье бедной девочки Гретхен и все «иррациональное» передано слишком хорошо, а передовые идеи Гете (какие?) оставлены в тени и без внимания. А у меня договор на вторую часть! Я не знал, чем это кончится. По счастью, видимо, статья на делах не отразится.
Прости, и толкового письма жди от меня не скоро. На пристройку к енисейскому домику хочу послать тебе, но смогу не раньше ноября.
Бросаю писать, потому что ничего путного все равно не смогу сказать: не вижу подходящех эпистолярных форм.
Мне написала со своей дачи Елиз<авета> Яковл<евна>, в письме тревожится о тебе и хвалит твою акварель с видом Енисея.
Как мы с тобой похожи! Все, что ты писала об Асе, об ее способе переписываться через копирку, и об ее обстоятельности и пр<очее>, – в точности повторяется со мною.
Целую тебя.
Твой Б.
Эфрон – Пастернаку
25 сентября 1950
Дорогой Борис! От тебя так давно нет ни слова, что я по-настоящему встревожена: здоров ли ты? Если здоров, и даже если болен, то по получении этого письма напиши мне открытку для успокоения, пойми, насколько это выматывает силы, постоянно тревожиться о нескольких последних близких, оставшихся в живых. В самом деле – каждая весточка с «материка» прибавляет бодрости, они – последнее горючее для моего мотора («а вместо сердца пламенный мотор!»), каковой в это лето работает с большими перебоями.
А лето для здешних мест было хорошее, много дней подряд стояла ясная погода, и благодаря этому все тайное в природе становилось явным и было очень красиво. Только схватывать эту красоту удавалось урывками из-за постоянной, непрерывной занятости. «Мелочи жизни» заели окончательно и меня, и жизнь мою. В таком постоянном барахтанье, суете, борьбе за хлеб насущный я еще никогда не жила, хоть и приходилось по-всякому. Но всегда, при любых обстоятельствах, удавалось урывать хоть сколько-то времени «для души». Здесь – невозможно, и поэтому я всегда неспокойна, все мои до отказу заполненные дни кажутся безнадежно пустыми, обвиняю себя в лени, а на самом деле это совсем не так. Ты представляешь себе, какой ужас – трудовой день, результатом которого является только сытость и только сон! Все, спавшее во мне ранее до того дня, когда можно будет проснуться, теперь определенно проснулось и бодрствует вхолостую, с полным сознанием безвозвратности каждого проходящего часа, дня, месяца. А их прошло уже немало. Жить же иначе здесь невозможно, либо в живых не останешься, либо нужно выигрывать самую крупную сумму при каждом тираже каждого займа, и жить чужим трудом, что всегда нестерпимо – даже мама, которая вполне имела на это право, всегда старалась все делать сама – как я ее понимаю!