Переписка Бориса Пастернака
Шрифт:
Чувствую себя неважно, плохо переношу климат. Постоянная противная температура в окрестностях 37,5 и постоянно чувствую сердце, это, плюс многое другое, очень утомляет.
Но в общем все, как всегда, терпимо.
Спасибо тебе за все.
Целую тебя.
Твоя Аля.
Эфрон – Пастернаку
5.5.1950
Дорогой Борис! Огромная к тебе просьба: мне очень нужны мамины стихи: 1 – цикл стихов к Пушкину, 2 – цикл стихов к Маяковскому и 3 – цикл стихов о Чехии. Последний цикл написан был мамой в период захвата Гитлером Чехословакии. М<ожет> б<ыть> все это есть у тебя, если нет, то может
Я знаю, что тебе это будет очень трудно, но просить мне больше некого, т<ак> к<ак> только тебе могу доверить эту просьбу, во-первых, и вообще во-вторых. Очень прошу тебя, сделай это, и если возможно – поскорее.
Кроме того, если есть возможность, пришли немного хотя бы своих книг, т<о> е<есть> книг своих стихов, у меня на руках осталось только надписанное тобою мне, а читателей, и среди них таких, которые заслуживают иметь твои книги, много. Если нельзя прислать несколько экземпляров, то пришли хоть немного, и я отдам в библиотеку, где часто тебя спрашивают и где нет ничего твоего.
Прости за эти трудновыполнимые просьбы. Один Бог знает, кажется, с какой радостью я все это сделала бы сама!<…>
Скоро ледоход. Я впервые увижу его на такой большой реке. Енисей – огромный, шире Волги на много. Я боюсь ледохода, даже на Москва-реке. Это страшно, как роды. Весна рожает реку. Последний ледоход я видела в прошлом году на Оке, и мне было в самом деле и страшно и немного неловко смотреть, как на что-то личное и тайное в природе, несмотря на то, что все было так явно!
У меня опять очередное несчастье – через две недели я буду без работы, т<о> е<сть> нашему учреждению не на что нас, небюджетных, живущих на «привлеченные средства», – содержать. А работу найти очень трудно, почти невозможно. Господи, как жить, что делать, о какую стенку головой биться, и ума не приложу! М<ожет> б<ыть> за эти две недели что-н<и>б<удь> чудесным образом наклюнется, хотя шансов на это никаких. Никак не вылезу из серии плохих чудес, никак не попаду в хорошие! (чудеса).
Крепко тебя целую.
Твоя Аля .
Пастернак – Эфрон
25 мая 1950
Дорогая Аля!
О Чехии пришлет тебе Елиз<авета> Як<овлевна>, к Пушкину достанет Крученых, разыщем и о Маяковском. Сейчас все разъезжаются по дачам, это затрудняет.
Каждый раз как заходит разговор о маминых книгах или рукописях, это мне как нож в сердце. Разумеется, это укор уничтожающий и убийственный, что у меня ничего не осталось отцовского, Цветаевского, Рильковского, близкого как жизнь и как жизнь растекшегося. [490] Этому нет имени, и ссылки на то, как я живу, как складывалась жизнь и пр<очее>, оправдать меня не могут, а разве только послужить успокоением, что из многих видов преступности это не самый худший. Так, проезжая на антифашистский съезд, где я тебя видел, я не захотел встретиться с родителями, потому что считал, что я в ужасном виде, и их стыдился. Я твердо верил, что это еще случится с более достойными возможностями,
У тебя очень хорошо о весне, о ледоходе.
У меня все так же нет ничего своего, что я мог бы послать тебе. Посылаю тебе однотомник Гете нарочно без надписи, чтобы ты могла подарить его Вашей библиотеке с твоей собственной, если это тебе будет интересно.
В однотомнике есть мой перевод Фауста, и не будет ничего удивительного, если он удовлетворит тебя. Сколько принесено было в жизни жертв призванию, какая создана замкнутость и пр<очее>, пора, кажется, научиться. Гораздо удивительнее совершенство остальных переводов, мелких и крупных, людей с более скромным именем, среди которых мой Фауст затерялся.
Это было для меня открытием. И переводить, как оказывается, не стоит, все научались.
Крепко целую тебя.
Как только будет возможность, переведу тебе денег.
Твой Б.
Пастернак – Эфрон
28 мая 1950
Дорогая Аля!
Вот «К Пушкину», достали только вторую половину, первую разыскивают. О Чехии пришлет Елиз<авета> Яковлевна. Это переписал своей рукой Крученых и я не даю переписывать на машинке, чтобы не задерживать.
Осталось о Маяковском, делают и это.
Прости меня за торопливость, послал тебе заказной бандеролью однотомник Гете, посмотри, что тебе будет интересно, и потом от себя со своей надписью подари в Вашу библиотеку.
Твой Б.
Эфрон – Пастернаку
7. VI.50
Дорогой Борис! Получила твое письмо, и второе со стихами, и только сейчас осознала, до какой степени разрознено все мамино. То, что переписал Крученых, лишь незначительная часть пушкинского цикла, а не то, что «первая» или «вторая». Там было не менее десяти стихотворений – я, конечно, могла бы восстановить в памяти хоть названья, если бы голова не была сейчас так заморочена и не похожа на самое себя.
Когда я думаю об огромном количестве всего написанного ею и потерянного нами, мне страшно делается. И еще страшнее делается, когда думаю, как это писалось. Целая жизнь труда, труд всей жизни. И еще многое можно было бы разыскать и восстановить, и сделать это могла бы только я, единственная оставшаяся в живых, единственный живой свидетель ее жизни и творчества, день за днем, час за часом, на протяжении огромного количества лет. Мы ведь никогда не расставались до моего отъезда, только тогда, когда я уехала, она писала без меня, и то уже совсем немного.
Я никогда не смогу сделать этого, я разлучена с ее рукописями, я лишена возможности разыскать и восстановить недостающее. Я ничего не сделала для нее живой, и для мертвой не могу.
Мне очень понятно все, о чем ты говорить. Конечно, тогда ты не мог увидеться с родителями, тогда еще казалось, что главное хорошее – впереди, тогда еще многое «казалось», а жизнь проходила, и для многих – прошла уже. Как же тяжело чем дальше, тем больше сталкиваться с невосстановимым и непоправимым.
Я ужасно устала. Такая длинная, такая темная и холодная зима, постоянное, напряженное преодоление ее, а теперь вот весна – дождь и ветер, ветер и дождь, вздыбившаяся свинцовая река, белые ночи, серые дни. Ледоход начался 20 мая, и до сих пор по реке бегут, правда все более и более редкие, все более и более обглоданные льдины. Пошли катера, этой или будущей ночью придет первый пароход из Красноярска. Но пока что нигде никакой зелени, по селу бродят грустные, низкорослые, покрытые клочьями зимней шерсти коровы и гложут кору с жердей немудреных наших заборов.