Перепутья
Шрифт:
– Да… - шумно выдохнул Гай, - Да… Кажется…
– Что случилось? – Пизон не собирался отступать, - Ты так напрягся и побледнел.
– Не знаю. Ничего. Бывает, - односложно ответил он, и поднялся со своего места.
Подальше от этой враждебной стены, пока не стало слишком поздно.
– Квириты! – оказавшись посреди храма, недалеко от курульных кресел, крикнул Гай, пытаясь заглушить барабанную дробь сердца в ушах.
Ненависть пропадала из доносящихся голосов, снова превращаясь в обычное недовольство.
– Квириты, - повторил он, - Кому-нибудь из
Пораженные неожиданным вопросом, многие замолкли. Отдельные воинствующие друзья Антония попытались было снова поднять шум, но их никто не поддержал, и все заглохло даже не разгоревшись.
Вставший в горле ком никак не хотел отступать – и говорить было тяжело:
– Лично я получил от Антония ровно одно письмо, - Гай достал из складок тоги свиток, - Оно было отправлено в нонны апреля. Сейчас я вам его зачитаю.
По мере того, как он читал, строку за строкой, сердце успокаивалось. Непонятная, но знакомая пелена отступила, не оставив и следа.
– И больше ничего, квириты, - закончив, прокомментировал он, - Ни единой весточки, абсолютно ничего. Словно он испарился.
Бальб подскочил со своего курульного кресла и быстро оказался рядом:
– Отцы-сенаторы, если у кого-нибудь из вас есть какая-нибудь еще информация о местонахождении Антония, прошу вас не хранить ее в тайне.
На его призыв откликнулись всего несколько человек – и с ними Антоний тоже связывался в последний раз еще в первые дни апреля.
– Тогда, - резюмировал Бальб, когда все желающие высказались, - У нас просто не остается другого выбора. Нам необходимо снарядить армию на Восток прямо сейчас, или готовиться собирать кости.
Собирать кости никому не хотелось – и предложение Бальба не встретило никакого сопротивления.
– Предлагаю предоставить командование Гаю Юлию Цезарю, - голос Бальба вновь пронесся над храмом.
Результат голосования был предопределен еще до того, как Бальб открыл рот – и не принес никаких сюрпризов.
Звезды сошлись – и вечером Гай вышел из храма Диоскуров уже с империем[7] в руках.
Все только начиналось.
[1] Тит Помпоний Аттик. Близкий друг Цицерона, достаточно влиятельный человек, который состоит в переписке с подавляющим большинством римских нобилей. Поэтому ему при любой власти хорошо. Живет в Афинах.
[2] Нормальная практика. В корпусе писем Цицерона хватает копий чужих писем кому-то третьему.
[3] Городские трибы традиционно намного более многочисленные, чем сельские. По римской избирательной/законодательной системе голоса на выборах считаются по трибам (или центуриям, если выборы высших магистратов), поэтому в сельских трибах выше вес отдельного голоса – и соответственно сельские трибы более престижные. Сенаторы и богатые всадники обычно приписаны к сельским трибам, хотя жить могут где угодно.
[4] Курия Помпея, где убили Цезаря, находится на Марсовом поле.
[5] Может, стеклянные очки и делают относительно недолго, но в принципе очки существуют давно.
[6] Брут, Кассий and co. называли сами себя “liberatores”, что, в переводе с латыни, значит освободители.
[7] Imperium.
Делец (Квинт Калавий III)
Только что отшумевшая сходка постепенно растекалась гомонящим морем по улицам, каупонам и кабакам. Вот уже час как Квинт официально был военным трибуном – но ничего не менялось. Солнечный свет заливал улицы Города и нес с собой тепло, а над его головой словно бы зависла темная туча, не пропускающая свет и бесконечно поливающая дождем.
Возвращаться домой не хотелось.
– Да что с тобой не так, Квинт?! – Геллия с силой поставила тарелку на стол и с вызовом посмотрела на него, - Ты что, не понимаешь, насколько это опасно?!
Квинт взвился:
– Я военный, Харон тебя побери! Военный! Это моя работа и мой долг!
Этот разговор повторялся раз за разом, по несколько раз на дню – и сейчас даже первых слов было достаточно для того, чтобы вывести его из себя.
– А остальные твои сослуживцы?! – воскликнула Геллия. Квинт бросил быстрый взгляд на дверь комнаты, где спала Калавия, и шикнул на нее. Она все-таки прислушалась и опустила голос, но теперь с каждого ее слова сочился яд, - Что, они не военные? Что-то они не рвутся на смерть ради этого твоего “долга”.
Губы растянулись в издевательской усмешке:
– Гелллия, ты серьезно? Я трибун, донабор десятого на мне, у меня все списки на руках. За исключением десятка тех, кто не может встать в строй, все вызвались быть эвокатами[1]. Все. В следующий раз придумай хоть что-нибудь новенькое.
И она придумала.
Дверь в комнату открылась с тихим скрипом. Задремавший было прямо над стопкой табличек, Квинт встрепенулся.
На пороге стояла Калавия. Сонная и чем-то расстроенная, она сжимала в руках свою любимую куклу.
– Калавия? Что случилось? Тебе приснился плохой сон? – зевнув, спросил Квинт.
Квартал за окнами молчал. Прохладный воздух проникал в комнату через распахнутое окно. Сейчас должна была быть глубокая ночь.
– Пап… - тихо сказала Калавия. В ее голосе звучали слезы, - Пап, а ты правда не вернешься?
Вопрос прозвучал словно гром посреди более-менее ясного неба.
Отгоняя прочь от себя мысли о худшем, Квинт с опаской уточнил:
– Ты о чем?
– Мама сказала, что, если ты пойдешь на Восток, ты не вернешься, - всхлипнув, ответила Калавия, и все его надежды разлетелись на жалкие осколки.