Перепутья
Шрифт:
Охали жемайтийцы, сокрушались, вздыхали, а старый кривис старался еще сильнее принизить их:
— Стыдно нам, стыдно, жемайтийцы. Перед волей чужаков склонились. Рабами крестоносцев стали. А что еще будет, когда в каждой деревне поселятся войт и ксендз крестоносцев!!! Вот если бы воскрес вдруг отважный Миндаугас, ох принялся бы он потрошить крестоносцев, ох принялся бы, только гул разносился бы по пущам.
— Погоди, кривис, не горячись, еще неизвестно, что запоет крестоносцам наш князь, когда сядет в Вильнюсе на трон князей всей Литвы. Миндаугас тоже от крестоносцев крещение принял и полученную от них корону себе на голову возложил, но потом, когда с силами собрался, так им всыпал, что до самого Караляучюса погнал. Как бы и наш Витаутас так же не поступил, ведь и его терпению
— Вот именно, гостюшки, — еще злее набросился кривис Талунда, — не слишком ли рано отвернулись мы от своих богов? Не слишком ли рано начали поклоняться чужим? Никогда крестоносцы не были нашими друзьями. Они уничтожают нас, жгут, грабят наше добро, а кто в живых остается, тех крестят и учат любить их, страдать и быть терпеливыми ихними рабами. Этого их боги требуют. Разве требуют наши боги чего-либо подобного от нас или рабов наших?.. Наши боги наказывают за зло и благословляют на добрые дела… Так что давайте вернемся к своей старой вере и будем славить только своих богов, а чужих сожжем.
Кривис воздел руки к небесам, начал молиться и призывать богов, чтобы они отомстили крестоносцам. Помолившись, он с помощью девушек и женщин развел костер и велел всем принести образы немецких богов и распятия и бросить в огонь. Сначала все охали и боялись мести крестоносцев, боялись, как бы кто не выдал. Правда, предателя Немураса кто-то задушил в пуще; все думали, что сделал это бог Пикуолис, но теперь еще побаивались благосклонного к крестоносцам Кулгайлиса. Комтур приказал ему приглядывать, чтобы жемайтийцы не поклонялись своим богам, не собирались в пущах под священными дубами, и следить, чтобы в каждой избе было изображение Христа или распятие.
— Если ты, Кулгайлис, — обратился к нему Талунда, — уже с потрохами продался крестоносцам и отрекся от своих богов, тогда убирайся с наших глаз долой, пусть и тебя побыстрее настигнет в пуще мстительная рука Пикуолиса и пусть поразит молнией твою избу грозный Перкунас!.. Или убирайся с наших глаз, или тоже неси из своей избы немецких богов и бросай их в огонь!
— Подумай, кривис, какую месть, какую беду навлекаешь ты на своих людей. Хорошо, я не выдам тебя комтуру. Я боюсь мстительного Пикуолиса и грозного Перкунаса, но ты, кривис, помни, что и христианские боги мстительны. Они тоже могут напустить на нас болезни, неурожай; они тоже могут уничтожить зверя в лесах, заморить рыбу в реках и озерах. Ихние боги тоже могущественные. Мало ли вырезали крестоносцы арёгальцев за сожжение ихнего креста; мало ли они, заковав в железо руки и ноги, вывезли в Пруссию наших кривисов, вайдилут 33 и других жемайтийцев, которые не пожелали креститься и руку на них подняли?! Кривис, — говорил Кулгайлис, уже поднявшись на ноги, — мы будем поклоняться своим богам и в лесах тайно приносить им жертвы, но, чтобы избежать мести и великого кровопролития, давайте не трогать чужих богов, хотя бы пока не вернутся с войны наши сыновья.
— Кулгайлис, наши боги ни на один день не могут оставаться под одной крышей с богами крестоносцев. Если мы не выбросим немецких богов, в нашу землю придет голод, чума, начнется падеж скота, звери уйдут из наших пущ, отвернется от нас сладкая Милда, не будет появляться из лесов Жемина. И горе тогда нам, жемайтийцам, горе! — И кривис, воздев руки, начал взывать к богам.
Первым принес из своей избы распятого бога крестоносцев Гинутис и бросил его в огонь. Все приутихли и, затаив дыхание, смотрели, как языки пламени лижут немецкого божка. Когда перегорела одна веточка и распятие, вздрогнув, повалилось набок, все зрители тоже вздрогнули; но потом, увидев, что никакого чуда не случилось, осмелели и стали дружно носить из своих изб оставленные крестоносцами распятия, крестики, образа и бросать все это в огонь, с восхищением наблюдая, как языки пламени лижут немецких богов. Кулгайлис тоже принес из своей избы бога крестоносцев и сказал:
— Ладно, кривис, не хочу я быть предателем своего народа, но если что, ты за все ответишь! — И с этими словами он бросил в огонь оловянный крестик.
XVII
Костер
— О боги!.. Крестоносцы!..
Все обернулись и увидели, что вдоль леса едет несколько крестоносцев. Кровь отхлынула от лица кривиса Талунды, он замолчал и, бросив взгляд на костер, в котором еще догорали кресты, прохрипел:
— Спасайтесь!
Все, словно овцы, молча побежали в лес. Крестоносцы, которые до того ехали шагом, пустили коней галопом и преградили путь. Растерявшиеся жемайтийцы развернулись и забежали в избы.
— Не бойтесь, люди, мы ничего вам не сделаем, мы только хотим спросить дорогу к Дубисе, — подъехав к избе, в которую сбежалось больше всего народу, спокойно заговорил по-литовски крестоносец.
Из избы никто не ответил.
— Выходите, не бойтесь, мы… — опять начал было крестоносец, но тут от костра его окликнул товарищ.
— О проклятие! О святотатцы! Проклятые язычники! — всполошились возле костра крестоносцы, увидев догорающие кресты. Вытащив из ножен мечи, они бросились к избам. Жемайтийцы закрылись на засовы. Крестоносцы одним махом вышибли дверь и полезли в избу, но первый получил палицей по голове и свалился на пороге. Жемайтийцы подхватили его меч и втащили в избу его самого, чтобы сорвать с него доспехи. Другого крестоносца цепом сбил с ног Гинутис, а через маленькое оконце избы начала пускать по нападающим стрелы дочь Йотайкиса, желтокосая Йогаубе.
Крестоносцы растерялись, отступили от избы, и один из них несколько раз дунул в свисток из вольчей кости. Не прошло и несколько минут, как деревню заполнили конные крестоносцы. Увидев догорающие в костре кресты, все, словно взбесившиеся, бросились к избам и хотели проскочить в дверь, но жемайтийцы уже решили живыми не сдаваться и защищались тем, что попадалось под руку. Старый Индре и Йотайкис, заслонившись дверным косяком, работали один топором, другой мечом убитого крестоносца. Гинутис добивал поверженных крестоносцев цепом, а дочь Йотайкиса все пускала стрелы через маленькое оконце.
Но недолго пытались разъяренные крестоносцы взять жемайтийцев живыми. Один из них выхватил из костра головешку и, подбежав к избе, спросил, хотят они живыми сдаться или живьем сгореть. С последним словом крестоносец упал, пронзенный стрелой, а от головешки вспыхнула его же одежда…
Сначала занялась крыша; крестоносцы снова предложили жемайтийцам сдаваться и выбегать из избы, но те решили лучше сгореть, чем живыми угодить в лапы своим мстительным врагам, и из избы не выходили. Пока не занялся потолок, желтокосая Йогаубе все пускала через маленькое оконце стрелы, а они летели далеко. Когда рухнул пылающий потолок и когда через оконце и дверь сеней начали вырываться наружу языки пламени, в избе раздался жуткий крик. Этот крик подхватили и остальные жемайтийцы, спрятавшиеся в других избах, но они, не выдержав натиска крестоносцев, сдались живыми. Только кривис Талунда и Кулгайлис не захотели по-хорошему выходить из избы и защищались один копьем, другой вилами; теперь они оба и десять женщин лежали, поваленные на землю, и, когда кричали сжигаемые живьем, кричали и они.