Перерождение
Шрифт:
Одному Господу известно, почему Филадельфия продержалась так долго. Я ее почти не помню, лишь время от времени со дна памяти всплывают обрывочные эпизоды: как мы с папой ходили за сладким льдом, как я бегала с подружками в школу имени Джозефа Пеннелла… А еще соседка, Шариз, чуть младше меня. Мы с ней часами болтали! В поезде я ее искала, но так и не нашла.
Я и адрес наш помню: Уэст-Лавир, дом 2121. Рядом был колледж, магазины, шумные улицы, где жизнь не замирала ни на минуту. Помню, как папа возил меня, в ту пору пятилетнюю, на автобусе в центр, полюбоваться украшенными к Рождеству витринами. Мы ехали мимо больницы, где папа работал рентгенологом, то есть фотографировал кости пациентов, с тех пор как демобилизовался с флота и встретил мою маму. Папа всегда говорил, мол, он любит добираться до сути вещей и рентген — это как раз для него. Вообще-то он мечтал стать хирургом, но и рентгенология его более чем устраивала.
В центре мы смотрели на праздничные
Сейчас мало кто знает, что Рождество — праздник наподобие Первой ночи. Сейчас многого уже нет, даже звезд. Из того, что осталось в Старом времени, именно звезд мне больше всего не хватает. Из окна своей комнаты я видела их над крышами домов — маленькие блестящие точки, похожие на фонарики, которыми Господь украсил небо. Мама объяснила: если долго наблюдать за звездами, разглядишь созвездия, то есть очертания предметов, людей и зверей, но мне нравилось думать, что я смотрю не на медведей и весы, а прямо в лицо Господа. Чем темнее было вокруг, тем четче я Его видела. Может, Господь забыл нас, может, нет. Может, это мы Его забыли, когда перестали видеть звезды. Перед смертью мне бы хотелось хоть раз на них взглянуть!
Думаю, наш поезд был не единственным. По крайней мере, говорили, что детей из других городов тоже отправляют в эвакуационную зону, пока не появились прыгуны. Хотя допускаю, что перепуганные, хватающиеся за любую соломинку надежды люди просто распускали сплетни. Трудно сказать, сколько человек благополучно добрались до мест назначения. Кого-то посылали в Калифорнию, кого-то — в края, названия которых мне сейчас уже не вспомнить. Первое время мы получали весточки из одной колонии вроде нашей. Первое время — значит до Приблудших и Единого закона, то есть прежде чем запретили слушать радио. Кажется, та колония располагалась где-то в Нью-Мексико. Но потом там что-то случилось с генератором, прожекторы погасли, и сигналов мы больше не получали. Со слов Питера, Тео и остальных я поняла: кроме нас никто не уцелел.
Вообще-то мне хотелось написать о поезде, Филадельфии и событиях той зимы… В городе царила ужасная обстановка. Филадельфия напоминала военную базу: по улицам маршировали солдаты, разъезжали танки и другая техника. Папа объяснил: солдаты защищают нас от прыгунов, только для меня это были здоровенные дядьки с ружьями, в большинстве белые. Папа учил меня смотреть на вещи оптимистически, но частенько повторял: «Белому не доверяй». Так и говорил: «белому», словно это один человек. Сейчас расы настолько перемешаны, что его слова кажутся абсурдом. Читающие мой дневник вряд ли понимают, о чем речь. Нашего соседа застрелили за попытку поймать собаку. Наверное, он устал голодать и решил полакомиться собачатиной. Солдаты застрелили его и повесили на фонарном столбе, прикрепив к груди плакат с надписью «Мародер». Не знаю, можно ли назвать мародером человека, погнавшегося за полудохлой собакой.
Однажды вечером над городом появилась целая эскадрилья самолетов, потом раздалось оглушительное «бум! бум! бум!». «Мосты взрывают!» — объяснил папа. Следующим утром снова появились самолеты, на улице стоял дым и пахло горелым. Прыгуны приближались. Горели целые районы. Я легла спать, но среди ночи проснулась от громкого плача. В нашем маленьком доме с тонкими межкомнатными стенами отчетливо слышался каждый шорох: чихнешь в спальне — «Будь здорова» тебе отвечают из гостиной. Мама рыдала навзрыд, а папа уговаривал: «Иначе нельзя. Анита, возьми себя в руки!» и так далее. Вскоре дверь в мою комнату распахнулась — на пороге стоял папа со свечой в руке. У него было такое лицо… как будто он посмотрел в зеркало и увидел призрак. Папа быстро одел меня в самые теплые вещи и велел сказать маме «до свидания». Я сказала, а она крепко обняла меня и зарыдала так, что даже сейчас, много лет спустя, больно вспоминать. Заметив у двери чемоданчик, я спросила: «Мама, мы уезжаем?» Но она только плакала и сжимала меня в объятиях, пока не вмешался папа. Мы с ним вышли из дома, и лишь тогда я поняла, что утро еще не настало. Ледяной ветер швырял в лицо крупные серые хлопья. Сперва я приняла их за снег, но потом лизнула ладонь и догадалась: пепел. От густого дыма резало глаза и саднило в горле. Шли мы долго, почти целую ночь. По опустевшим улицам кружили бронированные грузовики с громкоговорителями, из которых лились призывы сохранять спокойствие, не мародерствовать и подчиняться приказам об эвакуации. Вначале людей я почти не видела, но чем дальше мы уходили от дома, тем
До станции мы добрались затемно. О ней я уже немного писала. Папа привел меня пораньше, чтобы не стоять в очереди. Он ненавидел очереди! Очевидно, их ненавидела добрая половина Филадельфии. В итоге мы ждали целую вечность, а вокруг царил самый настоящий хаос. Тяжелый, как перед грозой, воздух вибрировал от паники и смятения. Люди говорили лишь о пожарах и наступающих на город прыгунах. Вдали гремели взрывы, военные самолеты летали пугающе низко. Увидишь такой — в ушах хлопает, через секунду раздается оглушительное «бум!» и земля дрожит под ногами. Многие, но далеко не все были с детьми. Папа крепко держал меня за руку и вел к высокому забору. Там у узких ворот дежурили солдаты и пропускали людей на станцию. Началась давка: ни вздохнуть, ни шевельнуться. Помню, для острастки у солдат были собаки. «Ида, что бы ни случилось, не отпускай мою руку!»
Наконец я заметила поезд. Мы стояли на мосту, а под ним тянулись рельсы. Хвост поезда я даже не разглядела: состав казался бесконечным, словно в нем было как минимум сто вагонов. Выглядел он престранно: окон в вагонах не имелось, зато по бокам торчали длинные колья, с которых, словно птичьи крылья, свисали сети. На крыше сидели солдаты с большими клетками, только в них вместо канареек находились пулеметы. Точнее, я приняла тех людей за солдат из-за серебристых противопожарных костюмов.
Момент расставания с папой я не помню. Отдельные события сознание блокирует сразу после того, как они происходят. Я помню женщину с кошкой в переноске. Молодой солдат сказал: «Нет, кошку на поезд нельзя». Вдруг что-то случилось, и в следующий миг солдат застрелил женщину. За первым выстрелом раздались другие, и, перепутанная криками и толкотней, я выпустила папину руку. Потом потянулась к нему, но папа исчез. Толпа несла меня, словно бешеный горный поток. До сих пор от ужаса содрогаюсь! Люди возмущались, что поезд отправляют неполным. Я потеряла чемоданчик и страшно переживала, что папа заругается. Он любил повторять: «Ида, деньги нам достаются колоссальным трудом, поэтому относись к своим вещам бережно!» Пока мучилась угрызениями совести, меня сбили с ног, а поднявшись, я увидела вокруг себя мертвых. Среди них оказался мальчишка из моей школы. Мы звали его Винсент Жевало, даже не так, а одним словом: Винсентжевало, потому что он вечно жевал жвачку и из-за этого нажил себе кучу проблем. Теперь он лежал в луже крови — на груди темнела дыра, из которой кровь не сочилась, а текла, пузырясь, как пена в ванне. Помню, я подумала: «Винсентжевало погиб. Его пулей убило. Он уже не встанет, не сможет разговаривать и жевать свою жвачку. Теперь он всегда будет лежать здесь, бледный и никому не нужный».
Люди начали прыгать с моста к поезду. Они кричали, а солдаты палили по ним, словно получив приказ стрелять во всех без разбора. Я взглянула вниз и увидела тела, целую гору тел, лежащих одно на другом, как дрова в поленнице. Крови вокруг было столько, что казалось, земля плачет багровыми слезами.
Кто-то поднял меня на руки. Я подумала: «Папа! Папа меня разыскал!», только это был не папа, а белый толстяк с бородой. Он схватил меня за пояс и потащил к другой стороне моста, где вниз по насыпи сбегала заросшая сорняками тропка. Мы оказались прямо над платформой, толстяк наклонился и стал опускать меня вниз. «Сейчас бросит, и я умру, как Винсентжевало», — промелькнуло в моем затуманенном страхом сознании. Толстяк посмотрел мне в глаза. Никогда не забуду его взгляд, взгляд человека, понимающего, что он не жилец. Такому человеку не важно, черный он или белый, молодой или старый, мужчина или женщина. Он не жилец, а остальное отступает на второй план. «Возьмите девочку! — кричал толстяк. — Кто-нибудь, возьмите девочку!» Меня схватили за ноги, и в следующий миг я была уже в вагоне. Поезд тронулся. Лишь тогда я подумала, что никогда больше не увижу папу, маму, друзей и знакомых.
Дальнейшие события запомнились не конкретными фактами, а собственными ощущениями. Помню темноту, голод, плач детей, духоту и запах потных тел. Мы слышали выстрелы, чувствовали тепло, словно повсюду бушевали пожары, и поезд пробивался сквозь пламя. Порой стены нагревались настолько, что мы не прикасались к ним, боясь обжечься. Некоторым детям едва исполнилось четыре — совсем малыши! В вагоне с нами ехали двое Охранников, мужчина и женщина. Многие думают, Охранники из армии, а на самом деле они из Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям. Я уверена, потому что помню их куртки с крупными желтыми буквами ФАЧС на спине. Почти вся папина родня жила в Новом Орлеане. Папа сам там вырос и именно оттуда ушел служить на флот. Так вот, он любил пошутить, что ФАЧС означает «Федеральное агентство чудовищных слухов». Не знаю, что случилось с той женщиной, а вот мужчина впоследствии стал главой семьи Чоу. Он женился на другой женщине-Охраннике, а после ее смерти — еще дважды. Одной из его жен была Мейзи Чоу, бабушка Старика Чоу.