Переселение, или По ту сторону дисплея

Веселовская Надежда

И вот роскошный снежный вечер подтолкнул Людмилу к тому, чтобы привнести нечто из любимых книг в действительность. Погадать, как Светлана, или как в именье Лариных «служанки со всего двора про барышень своих гадали». Нет, лучше взять за образец Светлану. Люда будет, как девушки у Жуковского, бросать свой башмачок за ворота. Ей было тогда одиннадцать с половиной лет, а в обществе как раз пробуждался интерес к обычаям старины. Она была чуткой мембраной, сразу уловившей эту поднимающуюся волну по телевизионным передачам, по тем разговорам взрослых, зачастую незнакомых людей, которые ей случайно довелось слышать. Она надеялась, что ее порыв к старине, к народным развлечениям на святках не останется без отклика.

Дальше маячило нечто совсем уже прекрасное: дружба или романтическая влюбленность…

Но Люду ждало жестокое разочарование. В тот вечер люди, еще только входившие в колею после новогодних праздников, устало брели по заснеженной улице, думать не думая о святочном гаданье. А кто и думал, тот не связывал своих мыслей с некрасивой девчонкой-кнопкой, напряженно глядящей на них из-под торчащего вверх детского капора. Кнопка почему-то бросала на дорогу поношенную туфлю на гладкой подошве, которую все обходили стороной. Кто-то сказал: «Девочка, иди играть во двор, тут ты мешаешь». Кто-то грубо прикрикнул, чтобы не лезла под ноги…

Вернувшись домой, Люда чуть не плакала – даже не потому, что, если верить гаданью, ей предстояло остаться в старых девах, а потому, что не вышло сблизить две части своей жизни: обычную и книжно-мечтательную. Но у нее оставалась еще попытка – вечер у зеркальца. Не то чтобы Люда надеялась увидеть в нем суженого, ее больше привлекал соответствующий антураж. Как это у Пушкина:

Татьяна по совету няни

Сбиралась ночью ворожить;

Тихонько приказала в бане

На два прибора стол накрыть…

Разумеется, никакой бани не было, и Люда, пользуясь отсутствием взрослых, решила устроиться в ванной. Принесла зеркальце, зажгла заранее приготовленную свечу, купленную в хозяйственном магазине, но еще не успела погасить свет. При таком двойной освещении и родилось то, от чего ей до сих пор не удается прийти в себя, – комплекс неполноценности. Конечно, она не сумела настроить зеркальце так, чтобы видеть в нем бесконечность. Вместо этого Люда увидела свое собственное лицо – отражение девочки, похожей на лягушку. Это было лицо, не имевшее ничего общего с красотой, радостью и любовью, как их понимала Люда. Когда-то все случается впервые, вот и она в первый раз осознала то, чего не замечала прежде, – свою ярко выраженную непривлекательность. Зеркало для гаданья, издревле известное тем, что строит девицам козни, сыграло свою злую шутку и на сей раз. Люда проплакала всю ночь, а наутро у нее поднялась температура под сорок. Наверное, простудилась на улице со своей туфелькой, которую снимала с ноги, как у Жуковского:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали.

Поэтому она и пошла гадать в туфлях, а не в теплых сапожках, причем ее правая нога временами оставалась вообще разутой – это когда туфелька взлетала в воздух, а потом оставалась лежать на дороге, и Люда прыгала к ней на одной ноге…

И все-таки болезнь пришла не из-за простуды, а потому, что над всеми Людиными надеждами, над всеми трепетными порывами возобладала горькая обида. Никто из людей не захотел разделить с ней святочное веселье, а зеркало вообще показало отвратительную лягушачью рожу. Стоит ли с такой рожей жить?

По той же причине выздоровление тянулось долго. ОРВИ осложнилось воспалением легких, которое врачи никак не могли остановить. Люде уже разрешили самой ходить в поликлинику, но прослушивание каждый раз выявляло хрипы на вдохе и выдохе. Врачи говорили – ползучее воспаление легких (это слово представлялось Люде большим пауком, который сучит внутри нее косматыми лапами). Словом, дело могло кончиться так, как это бывало с разочарованными героинями столь любимых Людой романов, – чахоткой.

Если бы в это время с ней кто-нибудь поговорил по душам, она могла бы победить свою подростковую депрессию, а вслед

за тем и свою болезнь. Но Люда жила только с мамой, не вникающей в ее проблемы. Каждая из них была сама по себе, к чему обе давно привыкли. Может быть, от этого в Люде с самого детства развилась замкнутость и как следствие – неудержимая мечтательность, привычка взбивать свои чувства, словно яичный белок для приготовления безе. В детстве она с этим справлялась, но теперь, на переходе в девичью жизнь, ей остро не хватало материнской поддержки. В конце концов, обсуждение проблемы уже в какой-то мере является ее решением. Пожалуй, главный Людин тупик заключался в том, что ей не с кем было обсудить свою некрасивость.

Тогда она стала приглядываться к учителям, точнее, учительницам, потому что обсуждать проблему следовало с женщиной. Может быть, старенькая литераторша Анна Константиновна могла бы сообщить Люде какой-то женский секрет, позволяющий при любой внешности ходить с гордо поднятой головой? Или нежная, молодая Елена Юрьевна, учительница пения? Даже тумбообразная Эмилия Петровна, преподававшая немецкий, несомненно, обладала этим внутренним знанием: она не только не стеснялась себя, но и, наоборот, глядела на всех с жизнелюбивым, снисходительным превосходством. И острая на язык Татьяна Артуровна тоже знала женскую тайну – не зря, преподавая девочкам домоводство, она то и дело упоминала о том, что «это вы заставите делать мужа», «картошку для этого блюда вам начистит муж»… Все взрослые женщины знали, в отличие от девчонок, которые еще только нащупывали путь к этому особенному, чрезвычайно важному секрету… Но на девчоночьих тусовках Люда скромно затесывалась в уголок: тут ее не слышали и не слушали, и говорили не для нее. Нормальные девчонки с хорошенькими мордашками обсуждали свои проблемы – у Люды они были другими.

Ей не хватало смелости подойти к одной из учительниц с просьбой шепнуть заветное слово, от которого женщина обретает себя. Ни одна из учительниц не разговаривала с нею так, что можно было перейти к доверительной беседе. И Люда решила: когда она вырастет, то сама станет учительницей, чтобы помогать людям на переходе из детства в мир взрослых... Теперь она действительно работает с детьми одиннадцати-двенадцати лет – сколько тогда было ей самой… И приглядывается, не нужна ли кому-то из них помощь, которой они стеснялись бы попросить.

Но самой ей в ту пору пришлось выживать самостоятельно. Требовалось решить извечный гамлетовский вопрос (теперь она, временно потеснив любимую русскую классику, читала Шекспира). Быть иль не быть – кладет ли дурная внешность конец нормальной жизни, или надежда все-таки остается?

Устами одного из лукавых, но отнюдь не глупых своих персонажей Шекспир давал Люде долгожданный совет:

Красавица с умом тужить не будет,

Ум выдумает – красота добудет.

А та, что некрасива, но с догадкой –

Приманку выкроит из недостатка…

Люда и сама смутно чувствовала нечто подобное. Если она мечтает о красоте, то есть о плодах красоты, таких, как любовь и счастье, – что может помешать ей стать красавицей по собственному произволению? Ну пусть – лягушка, да ведь от нее рукой подать до Василисы Прекрасной. Если свершится чудо и ее, такую как есть, полюбит Иван Царевич – липкая шкурка некрасивости слетит с нее как нечего делать, и уродство обернется ослепительной красотой! Надо лишь повернуть в другую сторону какой-то внутренний флюгер, застывший внутри, нажать на него с силой, как на тугой сразу не поддающийся рычаг… И тогда все получится: ее неопределенного цвета глаза ярко зазеленеют, кожа заиграет упругим матовым блеском, растянутые сейчас губы изогнутся сказочным луком, из которого вылетела стрела Ивана Царевича. Раз природа вложила в Люду столько страстной мечтательности, ему должен соседствовать потенциал красавицы. Просто ей, должно быть, положен искус – прожить какое-то время словно в болотном уединении, без радости и любви…