Переселение. Том 1
Шрифт:
Они едва удостоили Исаковича взглядом.
Все тут были одеты в какие-то чудные одежды, даже толпившиеся вокруг пришедших дети. Аптекарь объяснил Павлу, что, когда пронесся слух о лепре, у черногорцев отобрали и сожгли всю одежду вплоть до рубах. А вместо нее выдали то, что смогли собрать в Вене. Дело дошло до драки с караулом, но, когда черногорцам пригрозили, что их оставят без пищи, если они не подчинятся, эти бедолаги смирились — ради своих детей.
Аптекарь Штенгель был им хорошо знаком, и против него они, видимо, ничего не имели. Хотя он мог произнести всего несколько слов на их языке, они, зная, что через него поступает
Когда они услышали, что посетивший карантин офицер говорит на их родном языке, вокруг Исаковича поднялся крик, посыпались вопросы:
— Звать-то тебя как?
— Уж не из Рагузы ли ты?
— Албанец?
— Или венецианец?
— Папежник?
И люди повалили за ним, решив, что и в самом деле прибыла какая-то комиссия, назначенная австрийскими властями.
Павел неуверенно шагал по коридорам, где стояла промозглая сырость, как осенью или зимой; он с трудом различал во влажном полумраке лица людей и отчетливо видел только прыгавших вокруг него оборванных, полуголых и высохших, как скелеты, ребятишек. Он шел вслед за аптекарем, рядом с караульным начальником, который старался быть любезным и разговорчивым, и этот подвал с настеленной соломой, которая, верно, месяцами не менялась, напоминал Павлу конюшню. Лежавшие на полу люди были укрыты тряпьем.
Однако, несмотря на весь этот ужас, ни один стон, ни одна жалоба не нарушали тишины. Люди не приближались к Исаковичу, так что нельзя было даже уловить их выражение лиц. По большей части они стояли неподвижно, прислонившись к стене. Точно высохшие мумии с темными, покрытыми смертельной бледностью восковыми лицами, они стояли спокойно и ждали, пока мимо них пройдет комиссия. А потом, точно тени, скользили вдоль стен. Кто знает, куда. Человеческое ухо не могло уловить ни единого звука, кроме непрерывного шума тихо двигавшихся людей, которые шли то туда, то обратно, шли, почти не останавливаясь, хотя и знали, что выхода отсюда нет.
Когда глаза Павла привыкли к полумраку, а уши — к необычной тишине, он начал улавливать отдельные слова, но ему показалось, что они доносятся издалека и едва слышно, словно кто-то перекликался в горах или в ущельях. Перекликался хрипло. Слова эти будто вырывались из каких-то пещер и чуть слышно летели по лазарету, как летят ласточки.
Павел уловил несколько имен, несколько вопросов, но ответа на них не услышал.
Неясный шум голосов не стихал ни на минуту.
Исакович не мог понять, кто именно спрашивает и о чем, кто и что отвечает. «Видно, мне только чудится, будто я слышу голоса людей, — подумал он. — Это только непрестанно звучит эхо! На самом же деле кругом по-прежнему царит тишина».
Он будто онемел от ужаса.
Штенгель что-то объяснял по-немецки, уверяя, что вначале все тут было совсем по-другому. Людям разрешалось выходить до захода солнца в город. И пищу им давали аккуратно, и врачи их посещали. Но все изменилось, когда был обнаружен покойник. Лепра! Тогда принялись жечь одежду, отбирая ее даже у женщин, всем запретили выходить из лазарета, пищу приносили редко и ставили ее прямо на землю, перед воротами. Теперь никто сюда больше не заходит, никто этими несчастными не интересуется. И он не удивится, если в одно прекрасное утро окажется, что все они тут перемерли.
Они не кричат, не шумят, никто из них не воет у ворот.
Но
Исакович остановился у какого-то прохода, где стояли несколько женщин с малыми детьми. На их осунувшихся испитых лицах еще можно было различить следы былой красоты.
Он подошел ближе к стоявшей у стены женщине — в складках ее юбки пряталась девочка — и вдруг увидел, что женщина эта — писаная красавица, так ему по крайней мере показалось. Точно изваянная из камня, высокая, статная, закутанная с головы до пят в черное одеяло, она смотрела на него огромными зелеными глазами. Она была еще совсем молода. Ему показалось, что ее длинные ресницы — пепельного цвета.
Павел был потрясен ее красотою, которая могла любого свести с ума, и внезапно подумал, что эта женщина с гибким упругим телом, пламенная, нежная, дивная, достойна глубокой любви и страстных объятий.
Еще немного, и он высказал бы ей все, что думал.
«А что, если схватить ее и увести отсюда?»
Но вслух он только сказал, что девочка у нее опухла, верно больна, однако, бог даст, все они скоро выйдут из лазарета. Пусть она не отчаивается. Пусть потерпит еще день или два. Голос у Павла дрожал, как у завзятого бабника, хотя он им никогда не был. И все-таки он долго не мог оторвать взгляд от ее груди, потом посмотрел в ее глаза с такими необычными ресницами. Над бледным лбом женщины алела сдвинутая набок венецианская шапочка, бог знает где приобретенная, с этой шапки свисала серебряная кисть.
— Вы скоро выйдете отсюда, — снова повторил Павел.
Женщина молчала.
Стоявшая поблизости старуха, услышав родной язык, спросила у Исаковича, кто он такой.
— Почудилось мне, — сказала она, — будто солнце проглянуло сквозь еловые ветви.
Вокруг о чем-то кричали.
А он, точно заколдованный, все стоял перед женщиной с девочкой и твердил, чтобы она не теряла надежды, что не позже чем завтра или послезавтра она выйдет отсюда.
— Не сходи с ума, плетешь невесть что! — вдруг сказала женщина. — Ты, видно, из тех, кто сперва зажмурится и только потом целует бабу! Скажи толком, что нас ждет?
Тогда Исакович, заметив, что все смеются над ним, повернулся и пошел в конец коридора, туда, где, как ему объяснили, лежали умирающие. Он увидел двух пожилых людей с всклокоченными волосами, укутанных в одеяла, из-под которых торчали их голые ноги.
Две женщины сидели рядом с ними на корточках, прямо в соломе.
Умирающие, закатив глаза, неподвижно уставились в потолок.
А с этого потолка капала вода, грязная, как тина. Павел остановился и смотрел, вытаращив глаза, то на одного, то на другого. Штенгель уверял его, что они уже при смерти, хотя еще и шевелят дрожащими губами.
Потом Исакович спросил, есть ли в лазарете кто-нибудь из старейшин, кого люди слушают и кому подчиняются. Ему назвали некого Радуле Баевича и указали на старичка с пучком седых волос на груди, который сидел на корточках у входа, грелся на солнышке и не обращал никакого внимания на пришедших. Старик что-то рассказывал сидящим вокруг него людям. Когда его окликнули, он сердито взглянул на Исаковича.
Павел сказал, что пришел конец их мучениям, что их скоро выпустят из лазарета и они продолжат путь в Киев. Пусть ему только скажут, кто довел их до такого состояния?