Переселение. Том 1
Шрифт:
— Bauern, — ответил ему кирасир, — Bauern, паор.
— Ах вот что? Они не желают быть паорами, не хотят пахать землю, отказываются копать и окучивать, им подавай отставку?! Ну что ж, хорошо, пусть подождут, я им покажу отставку, — прошипел он и еще раз поглядел на плац, где стоял полк.
К его и всеобщему ужасу, полк сдвоенными рядами двинулся в сторону редутов и стал медленно приближаться к Темишвару. Гарсули увидел, что впереди катит экипаж Энгельсгофена, а за ним в образцовом порядке марширует полк. Не прошло и нескольких минут, как полк уже был у ворот. Первым ехал верхом Трифун Исакович, с непокрытой головой, на которой зияла рана, темная от запекшейся крови. Въехав на мост у самых ворот, Исакович
Гарсули отъехал в сторону от ворот, где пушкари с погашенными фитилями в руках в полном недоумении стояли возле своих сейчас беззащитных пушек. Увидев барона фон Энгельсгофена, Гарсули онемел от удивления и стыда.
А старик тем временем спокойно вышел из своего ландо и угрюмо принялся отдавать приказы: связанных заковать в кандалы, полк отправить на всю ночь в казематы под замок, а всем офицерам идти к профосу.
Фельдмаршал-лейтенант, казалось, постарел с утра лет на десять. Когда он выходил из экипажа, ему впервые пришлось прибегнуть к посторонней помощи и позволить взять себя под руки. Он был без головного убора и тяжело дышал. Увидев грека, Энгельсгофен остановился и несколько мгновений смотрел на него своими большими глазами. Потом беззлобно, голосом, в котором звучали слезы, сказал:
— Этот Темишвар, который я создал, вы ухитрились сегодня отбросить на столетие назад. По вашей милости сербы сейчас относятся к нам так, как относились до Людовика Баденского {30} . Поздравляю! Поздравьте и моего старого друга, графа Хараха…
Гарсули, недовольный тем, что фельдмаршал-лейтенант позволяет себе такой тон в присутствии графа Палавичини, который, вероятно, разболтает обо всем в Вене, сердито прервал старика:
— Эти люди ничего не понимают, кроме палки и виселицы! Завтра же потребую расстрелять каждого десятого.
30
…сербы сейчас относятся к нам так, как относились до Людовика Баденского. — Принц Людовик Баденский, австрийский полководец, разбил сильное турецкое войско в битве при Сланкамене 19 августа 1691 г. В этом сражении корпус сербских войск под командованием Йована Монастерлии численностью около десяти тысяч человек в первый и последний раз сражался как самостоятельное национальное формирование.
— Требуйте! — ответил старый барон до того миролюбиво, что грек удивился. Входя под арку казармы и утирая со лба пот, Энгельсгофен, которого все еще поддерживали под руки, добавил:
— Вы там в Вене при дворе ничего другого и не умеете. — И еще что-то неразборчиво пробормотал.
И хотя последних слов Энгельсгофена Гарсули не расслышал, но угадал он их совершенно точно. Он разобрал только, как барон бормочет: «Потому что вы и они». И Гарсули понял, что имеет в виду фельдмаршал-лейтенант, можно было и не уточнять. Потом старик и вообще повернулся к нему спиной.
Тем временем внутри казармы и каземата поднялся шум, а на улицах города началась паника. Тридцать связанных солдат были отведены в находившийся вблизи колодца каземат. А полк остался стоять во дворе казармы кирасир. Сначала у солдат отобрали лядунки с порохом и пулями, потом кузнецы сбили с ружей курки. Было приказано сдать оружие, вплоть до последнего тесака, и просто удивительно, что солдаты выполнили это без пререканий. Отобрано было и знамя, только хоругви — поскольку они церковные — были оставлены с тем, чтобы отнести их в храм. Православная церковь высилась на противоположной стороне
А когда сербам, к удивлению гусар и кирасир, выдали двойной паек хлеба и выкатили пять бочонков вина, во дворе казармы поднялся такой крик, что уж не слышно было даже колокольного звона.
Вскоре в одном из углов двора, на солнцепеке, запрыгали, завертелись волчками несколько солдат в красных гунях. А спустя несколько минут в коло вступили, взявшись за руки, и все прочие. Казалось, этих людей ничто не может огорчить. А в другом углу двора, усевшись на камень и закутавшись в свой красный гунь, молодой солдат-серб с русыми как солома волосами играл на пастушеской свирели; потом, сунув ее за пазуху, он заорал во все горло:
Не деревня и не град Темишвар могучий, Темишвар — толпа людей у воды вонючей.II
Беда настигла их той весной в Темишваре нежданно-негаданно…
В ту пору в австрийской армии служило несколько Исаковичей, но обер-кригскомиссар Гарсули взъелся только на четверых, которые получили отставку и готовились переселиться в Россию. И тем предрешил их дальнейшую участь.
И все-таки оказалась она для четырех братьев далеко не одинаковой. Для канцелярии Гарсули все четверо были равны, были одной семьей, братьями, четырьмя бунтовщиками. Однако их возраст, прошлое, жены, имущественное положение, характер, а главным образом стремления и надежды — все это привело к тому, что их судьбы сложились по-разному.
В ту весну они этого еще не знали и, как некогда в Сербии, просыпаясь по утрам в Темишваре, все еще чувствовали себя дружной семьей. Они думали, что всегда будут жить в одном городе, и ужасались при одной мысли, что их могут разослать по разным полкам. Они хотели быть вместе — ради этого они все и переехали к Трифуну Исаковичу в Хртковицы.
Беда настигла их той весной в Темишваре нежданно-негаданно.
А весна в том 1752 году была в Темишваре дружная, без частых и обычных для этого края поздних заморозков, которые губили либо цвет, либо завязь на фруктовых деревьях.
Мало того, сразу так потеплело, что прежде времени зацвели акации, зацвели буйно, неистово, точно распалившиеся от ракии на свадебном пиру молодожены. Темишвар славился в те времена и своими крупными синими фиалками, особенно много их росло на кладбищах. А за кладбищами, которые занимали большую площадь, расстилалась бесконечная равнина, поросшая зеленой травой.
По утрам опоясывавшие город укрепления в форме звезд утопали в полумраке, но солнце рано освещало маковки церквей. Его лучи, как всполохи пожара, скользили по крышам барочных дворцов и домов, только на центральных улицах города дома долго еще оставались в полумраке и с занавешенными окнами. В то время, когда в казармах уже звучали сигналы труб, возле комендатуры еще стояла тишина.
Тут на большой площади, носившей имя какого-то венгерского витязя и украшенной каменным изваянием святой троицы, с раннего утра взад и вперед шагали, как деревянные солдатики, часовые барона фон Энгельсгофена. Они маршировали парадным шагом графа Мерси — одни налево, другие направо, а когда сталкивались нос к носу, брали «на караул», потом сами себе вполголоса командовали «Kehrt euch!» [13] и возвращались тем же путем, откуда пришли. И все начиналось сызнова. А раскаленное, как ядро, солнце рдело и сверкало над ними.
13
Кругом! (нем.)