Переселение. Том 2
Шрифт:
Все живое будто разбегалось при его приближении. А когда Павел постучал в дверь, его тень показалась ему небывало темной и огромной.
Дверь отворила Джинджа, которую Павел не узнал. И только почувствовал, когда она подошла к его руке, как дрожат ее руки.
— Красивая? — спрашивали потом Варвара и Анна.
Павел с какой-то грустью в голосе отвечал, что красивая.
— Такая, как Кумрия десять лет назад?
— Нет. Это Трифуну только кажется. Кумрия и девушкой была крупнее, осанистее и с огоньком. Гайдук в юбке! А эта чуть пониже, более хрупкая, и тоненькая, и как девушка стыдливая.
Петр, слушая, как Павел хвалит эту женщину, улыбнулся.
— Юрат говорит, — заметил он, — будто
— Да, такая уж у нее походка. Наверно, от застенчивости. Не может слова сказать, чтобы не колыхнуть бедрами. Покачивается, точно пшеницу сеет. И смотрит тебе прямо в глаза. Она похожа на младшую сестру Кумрии, но совсем другая.
— Она ведь мужичка? — спросила дочь сенатора Богдановича.
Павел помолчал, а потом сказал, что ни одной мужичке не шло бы так платье Кумрии. Джинджу хоть сейчас веди на бал к старому Энгельсгофену. Никто бы не подумал, что она не дочь сенатора. Изящная, черноволосая, глаза словно два дуката.
— Слушай, расскажи им лучше, какой у нее красивый зад!
— Я не разглядывал, сами увидите! — сказал Павел.
Женщины в тот же миг дружно вскрикнули.
— Неужто, — спросили они в один голос, — Трифун приведет ее сюда и будет ее нам представлять?
Павел, опустив голову, лишь добавил, что, разумеется, вся семья должна будет с ней познакомиться.
Все тут же накинулись на него с расспросами — почему и с какой стати, и просьбами рассказать все подробно.
— Рассказывать тут нечего, — начал Павел. — Я сделал то, что вы просили: поехал в Махалу и посмотрел на эту женщину. Но пусть лучше с меня шкуру сдерут, — в эти дела я больше вмешиваться не стану. Давно уже, сразу после смерти жены, зарекся я лезть к родичам с советами да уговорами. Ни под каким видом! И вот нате же, дал маху. Прав Трандафил, когда говорит, что семейные дела труднее государственных! Джинджа, — продолжал Павел, — испуганно отворила мне дверь, а я как осел заорал: «Ты знаешь, кто я?» И зачем было кричать? Она спокойно ответила, что знает. И хотела поцеловать мне руку. «А если знаешь, — вопил я, — собирай свои пожитки и отправляйся с богом на все четыре стороны! Мы, если надо, подыщем тебе и мужа и заплатим, сколько потребуется, а коли не послушаешься и будешь нас и Трифуна позорить, угодишь под арест, как того заслуживает всякий, кто отнимает мужа у законной жены и отца у детей». Я ждал, что она после этого начнет ругаться как базарная баба. И вспомнить стыдно.
Но она тихо стояла и смотрела на меня, не говоря ни слова, со слезами на глазах. Лучше бы я дал с себя шкуру содрать, чем ходить туда и заниматься Трифуновыми незадачами. Я не мясник, чтоб ягненка колоть.
— А что, эта курва — ягненок? — спросил Петр, и глаза его снова налились ненавистью.
— Не берите греха на душу, до конца дослушайте. Глаза, все лицо этой женщины говорят, что она не курва. В них теплота и нежность. Я орал, что она влезла в душу к старому человеку и отнимает отца у детей, мужа у жены. Разглагольствовал, как поп с амвона. Вырядилась, мол, в платья чужой жены и воображает себя госпожой.
— Ну хорошо, а она тебе что?
Тут Павел как-то сник, устало задумался, словно сам себя спрашивал: что же она ему сказала?
— Сперва сказала, что в дом ее привел Трифун, она же собиралась идти в Темишвар, чтоб ее расстреляли как жену убийцы. Но Трифун коварно и хитро ее обманул. Уверил, будто должен ее на несколько дней спрятать от судей. И уже на другую ночь пришел к ней. Даже смеялся над своей женой. Говорил: «Она-то думает, что ты в Темишваре под арестом». Что ей оставалось? Кричать? Она считала, от Трифуна зависит жизнь ее мужа — убийцы. Трифун говорил: «Влюбился я в тебя. А когда отпустят Зековича, ты, мол, с ним уйдешь. Если будешь молчать!» И скрывал, пока она ему не отдалась, что мужа
— И не стыдно ей перед Кумрией?
После отъезда жены Трифун силой хотел поселить Джинджу в своем доме, потому как жена его все равно уехала, но она слезно молила его этого не делать. Уедут в Россию, и она там будет счастлива. И тут же добавила: «Что же это за счастье такое, которое бог посылает мне после смерти мужа?»
— А ты говорил ей, чтобы шла себе с богом в свой Дрниш?
— Говорил, твердил не переставая, но она только грустно улыбалась. «Некуда мне, — говорит, — идти. С тех пор, как увели и заковали в кандалы бунтарей Мальковича и Меанджича, меня вся Махала проклинает. Виновата, мол, что живая осталась. Носа из домика Анания не могу высунуть. Хлеба поднялись, кругом песни поют, всюду люди, а мне в Махалу хода нет. Нет уже и хижины Зековича. А Трифун пугает: не доберешься никогда до Дрниша! Да вы сами спросите Трифуна».
Анна спросила, уверен ли Павел, что она не лжет.
— Джинджа тихая и разумная женщина, — продолжал Павел, — улыбаясь сквозь слезы, она говорила мне: «Дети в Махале швыряют в меня комья земли. Как в вурдалака. Знаю я, что у Трифуна красивая и богатая жена, дай бог счастья их детям. Знаю и то, что Трифун прогонит меня, когда я ему надоем. Но куда? Куда уйти? Даже если бы я могла убежать, куда податься? Не по мне быть забавой для старого человека. Не о том мечтают девушки из Дрниша. Был у меня молодой красивый муж. Знаю я, что такое счастье. Никто никогда в Махале не покушался на честь женщины, видно, то, что с ней стряслось, колдовство какое-то. И ради бога, предоставь меня моей судьбе и не оскорбляй так!»
Дочери сенатора Богдановича и Стритцеского и их мужья Петр и Юрат имели, разумеется, каждый свое собственное мнение по поводу того, что рассказывал Павел об этой женщине. Анна жалела Кумрию, Варвара — женщину из Махалы, Юрат — Трифуна, но все сошлись на том, что Джинджа Зекович растрогала Павла своими слезами.
Юрата возмущало, что женщину, которая отнимает мужа у матери шестерых детей, Павел называет несчастной.
— Эх, Павел! — кричал он. — Да у нее отец гусляром был. А ты и уши развесил!
Варвара спросила, где дети этой женщины?
Оказалось, что детей у этой молодой женщины с Зековичем не было, потому что, по ее словам, она проклята богом. Зекович, когда она сбежала к нему от родных, бросил старую мать и ушел с ней в Потисье.
А Юрату Павел сказал:
— Я твердил ей сто раз, что слезами делу не поможешь, что, в конце концов, ее заберут у Трифуна, отведут в тюрьму и отправят в Дрниш. Грозил всякими карами. Но она только грустно улыбалась. «Диву, говорит, даюсь, что благородный офицер, родич Зековича, приказывает мне бросить Трифуна, отряхнуться, словно курице, когда она из-под петуха вылезает и сходит с кучи навоза. Неужто у тебя нет сестер?» Подошла ко мне со своей печальной улыбкой и погладила по щеке.
Будь Зеко жив, она ушла бы, если бы даже знала, что от палок в три погибели согнется. Отдалась она Трифуну, чтобы спасти жизнь мужу. И знает, что старик прогонит ее, как натешится вволю.
Но уйти от него сама не может.
«Неужто не в силах смекнуть, — сказала она, — прочитать в глазах у меня, что тысяча причин не дает мне уйти от Трифуна, хотя достаточно и одной — главной. С Зековичем я не могла родить, а вот с Трифуном зачала тотчас и, как говорит Ананьева старуха, через семь месяцев рожу. Куда же мне такой уходить? Надо бы прежде Трифуну сказать. А сказать боюсь. Лучше уж вы сами скажите. А там — что бог даст».