Переселение. Том 2

Црнянский Милош

Махалчанку ни Петр, ни Юрат еще ни разу не видели, а сенаторские дочки и не желали видеть.

Вернее, Юрат видел мельком в Темишваре, когда ее допрашивали профосы. Трифун, рассказывал он, грозился тогда убить каждого, кто поднимет на нее руку. По словам Юрата, она действительно красива, молода, стройна, смуглолица, а уж бедрами так покачивает, что невозможно забыть!

— Смотри у меня! — прикрикнула на него Анна.

Решено было, что Павел от имени всего семейства предложит Трифуну перед отъездом выдать ее за какого-нибудь порядочного молодого махалчанина. Иначе она может нарушить все планы их переселения в Россию. Комендатура разыскивает ее как жену убийцы, а митрополия заинтересовалась Трифуном как безбожником, который при живой

жене живет у себя в доме с другой женщиной.

Головастый, огромный Трифун, конечно, не походил на мышь в мышеловке, но бедняга явно сник, когда вошел в номер к Павлу и увидел, что все его ждут. Услышав про митрополию, он выругался и заявил:

— Диву даюсь, откуда им в митрополии уже все известно? Когда только успели? Но пока я жив, в лапы судье ее не отдам!

Повернувшись к Анне и Варваре в надежде тронуть их сердца, он принялся уверять, что Джинджа Зекович доводится им родственницей, а родичей следует защищать. Анна спросила, кем же она им доводится, но Юрат, прежде чем бедняга Трифун успел открыть рот, крикнул:

— Эх, Анка, милая! Неужто не знаешь? Ее бабушки внучатая коза нашей свекровиной курице племянницей приходится! Эх, Трифун!

Однако Трифун, серьезно поглядев на брата, сказал, что негоже насмехаться над бедняжкой. Привел он ее к себе в дом, чтобы спасти от ареста. Тогда Анна накинулась на Трифуна: он-де на старости лет при живой жене и матери шестерых детей привел в дом любовницу. Трифун поднялся, поклонился Анне и сказал:

— Не будь я у тебя в гостях, я поговорил бы с тобой, невестка, по-другому. — Потом смерил всех взглядом и бросил: — Я полагал, вы позвали меня как брата! А вы ищете огня в погасшем очаге. Ступайте-ка вы с богом, а меня оставьте в покое!

И двинулся к выходу.

Его с трудом удержали.

Юрат, все еще веря в рассудительность Трифуна, принялся его увещевать, уверяя, что его поднимут на смех не только сирмийские гусары, но и весь свет. А через год-другой, когда он шагнет за пятьдесят, к молодой личанке подвалится свора кобелей помогать старому мужу.

Трифун только кивал головой, и время от времени из-под усов поблескивали его огромные желтые зубы.

— Пусть это тебя, толстяк, не беспокоит, — сказал он. — Может, и подвалится. Почему бы нет? Хороша личанка, настоящая красавица, как звезда в небе. Пусть попробуют. Конечно, я состарился, живя бок о бок с женой и детьми. А вот сейчас, да будет это известно моим родственникам, помолодел. Конечно, я по летам ей в отцы гожусь. Но как увидят кобели у старого Трифуна кинжал и пистолеты, сразу отойдут, поджав хвосты. Пусть пожалуют! Пока я жив, эту молодку никто пальцем не тронет.

Трифун уже понял, что попал в мышеловку, но все равно напоминал не мышь, а старого облезлого орла в клетке. Однако на лице его уже появились признаки крайнего нетерпения.

Юрат подмигнул жене. Анна поднялась и ушла, уводя с собой Варвару и сказав, что они-де вернутся, когда между братьями восстановится мир. Они, мол, за Кумру и не желают слушать Трифуна.

Трифун подождал, когда женщины выйдут, и, обратившись к Павлу, устремив на него взгляд, не предвещавший ничего доброго, сказал:

— Хоть я и старший, но тебя, Павел, слушал, так уж со времен Вука повелось, но знай, что мне пастыри в доме не нужны. И довольно об этой женщине разговаривать!

Павел, глядя на Трифуна словно на гусара, не взявшего препятствия, сказал, что Трифун получит паспорт из Вены и об этом Темишварская комендатура извещена. Написано и одобрено, сколько людей и лошадей берут с собой Петр и Юрат, а он, Трифун, должен выпрашивать пропуск в Темишваре для своих ста семидесяти трех душ. С женами и детьми. Он, Павел, больше никого в Россию не зовет и не намеревается никому ничего приказывать. Отправляются они из Токая на воздвиженье, прежде чем Дуклю занесет снегом. Кто прибудет в Токай, милости просим, нет — счастливо оставаться! А сам он завтра уезжает в Митровицу и сюда больше не вернется.

Чтобы как-то замять свои

любовные неурядицы, Трифун принялся рассказывать, словно бог знает какую новость, что из России прибывает сын русского генерал-майора Йована Стоянова, который приходится им дальним родственником, с тем, чтобы увести туда многих людей. О том, что темишварские власти всячески стараются задержать переселенцев. Что, по слухам, офицерам, которые останутся, дадут землю и дворянство. Что обер-капитан Яника Антонович подписал бумагу, что отказывается уезжать, и, говорят, получил дворянство и сто сорок пять ланацев земли в Венгрии. В Потисье есть такие мерзавцы, но в Поморишье не на таковских напали! Все, кого Шевич записал, едут. А Махала сейчас горланит и поет и ругает Исаковичей почем зря за то, что они чего-то ждут.

Юрат, искренне жалевший старшего брата, в ответ забормотал, что он понимает, как трудно уезжать Трифуну. От Махалы до Темишвара — рукой подать. И власти, желая сломить упорство переселенцев, предлагают даже военный статус тем, кто не хочет становиться паором при условии, если они вернутся в Срем и Славонию. Вот тогда-то вокруг Трифуна и начнется свистопляска.

Семнадцать лет тому назад, так, по крайней мере, рассказывают, два эскадрона русин ускакало в Россию с оркестром, карабинами, пистолетами, саблями, рационом и порционными деньгами.

Им просто! Граница-то рядом!

— А сейчас, — сказал Юрат, — покуда доберешься до России, намучишься и настрадаешься. Прошли времена вице-дуктора Монастерлии {3} .

Петр, любивший награждать всех прозвищами и готовый всегда шутить, даже во время боя, спросил Трифуна:

— А ты слышал, что Энгельсгофен отказывается выдавать паспорта вдовцам и распутникам? Русская же царица разрешает поселяться в России только венчанным в церкви супругам?

Бедняга Трифун принялся серьезно рассказывать о том, что в Темишваре говорят, будто русские создали не только два сербских гусарских полка, но формируют также венгерский, молдавский и грузинский полки.

3

Прошли времена вице-дуктора Монастерлии. — В 1691 г. с целью увеличить прилив в армию сербских солдат австрийские военные власти обратились к сербскому патриарху и епископам с просьбой призвать сербов вступать в австрийскую армию. Состоявшееся в Буде собрание представителей сербского народа заявило, что сербы никогда не отказывались воевать с турками, но при этом указало на то, что австрийские власти должны соблюдать все привилегии, дарованные сербскому народу. Собрание просило освободить из заключения графа Георгия (Джордже) Бранковича и назначить его воеводой над всеми сербскими войсками. Австрийские власти не согласились освободить Бранковича и назначили не воеводой, а подвоеводой Йована Монастерлию, представителя малоизвестной семьи. Относительно титула Монастерлии в источниках нет единства. Его называли и деспотом, и генералом, и дуктором, и вице-деспотом, и вице-дуктором, и вице-генералом, и просто капитаном.

Павел спокойно подтвердил, что слухи эти точные. Об этом известно и в русском посольстве в Вене.

Понимая, что он и в самом деле является закоперщиком переселения Исаковичей в Россию, Павел принялся перечислять имена тех, кто решил уезжать и уже подал вместе со своими людьми челобитные. Это капитан Зорич из Мошорина, лейтенант Влашкалин из Титела, капитан Савва Ракишич из Бечея, лейтенант Неда Маркович из Мохола, лейтенант Петр Баянац из Канюки, его благородие капитан Петр Вуич и лейтенант Макса Вуич из Мартоноша. Капитан Никола Штерба из Наджлака, капитан Георгий Филиппович из Глоговаца. Впрочем, к чему всех перечислять? Много людей ждет, есть среди них и арестованные и такие, что умрут в казематах. Все бы двинулись, кабы могли. Да и кто бы не двинулся, зная, что его ждет что-то лучшее?