Переселение. Том 2
Шрифт:
Возвратившись из Миргорода в Киев в начале осени, Павел в числе немногих своих соотечественников в России понял и еще одно.
Ему не удастся, не в его силах, сделать счастливыми братьев и их жен, хоть он и привел их в Россию.
Он не знает и не узнает — это не от него зависит, — как сложится судьба Юрата, Петра или старого Трифуна. Они влились в огромное море, они лишь песчинки на его берегу. Удел их — разделить общую судьбу сербских переселенцев, судьбу русской армии, в которую они влились.
Когда он разговаривал однажды с протопопом Буличем во
И хотя Павел не имел понятия, что такое романс, спрашивать не хотел, от других он слышал, что старуха знает французский, и понял, что речь, видно, идет о превращении чего-то малого во что-то большое. И догадывался, что имела в виду старуха.
В роще за домом прыгали по веткам орешника белки. Многие подбегали к нему и усаживались перед ним на хвост. Казалось, что им нет числа.
У Исаковичей нет больше своей особой судьбы, своей любви, своей смерти, как это было в Среме или Темишваре, своего счастья, своего горя. Павел понял, что у всех переселенцев отныне одна общая судьба, одна общая жизнь, которая либо всем принесет счастье, либо всех обездолит.
Когда, вернувшись из Миргорода, досточтимый Исакович снова увидел в Киеве Днепр, ему показалось, будто прежнего Исаковича уже нет. До Киева он жил бобылем, бирюком, волком, мотыльком, брюзгой, капризным горным ручьем, теперь ему придется влиться в общий Днепр, по словам старухи Шевич, влиться в реку жизни, которая все уносит в море — и лето, и преддверие осени, пожелтевшие, начавшие опадать листья с осины во дворе купца Жолобова.
Маневры вновь созданных сербских полков в Миргороде и военные поселения, мимо которых пришлось ему проезжать, показали Павлу, что в русской армии нет великолепия австрийской. Исключая Киевский гренадерский полк князя Репнина, который был еще великолепнее. Однако новая русская армия была заведомо более стойкой и стремительной, более сильной, чем та, которой командовал Энгельсгофен, или та, кирасирская, под командой Сербеллони. Так же, как и солнце, и Днепр в России был неистовей, чем реки, регулируемые согласно плану графа Мерси.
Марши были продолжительнее, командиры немилосердней, лошади норовистее, сон короче, еда какая придется, а во время маневров — почти никакой. И хотя теоретически рукопашная на маневрах была запрещена, в этой военной игре не обходилось и без раненых. Геометрически рассчитанные атаки и схватки на мостах и речных бродах проходили с такой яростью, что случались и мертвые.
В эти пять дней пушки Бибикова палили так нещадно, что пороховой дым стелился над Ингулом.
В гренадерском полку князя Репнина шутили, что от пушечной стрельбы Бибикова не посидишь спокойно и в нужнике.
Бибиков, дескать, палит из пушки и по одиночкам.
Не может удержаться, если какая-нибудь цель движется.
Похвалы, восторги, славословие, которыми закончились маневры, вызвали в штаб-квартире
— Тезис, — говорил Виткович, — будущая война с Пруссией.
И хотя война предполагалась с Пруссией, Виткович утешал Павла, что сербы, вернее турки, не забыты и что с наступлением весны некоторые сербские полки выдвинут к молдавской границе.
И в самом деле, при том, что в Миргороде среди русского офицерства главным образом шли разговоры о картах, женщинах или о Костюрине, при том, что эти молодые князья выглядели легкомысленными, надменными, стремились быть поближе к экипажу Костюрина, когда тот возвращался в Киев, все они становились серьезными, когда Павел заводил разговор о Турции. Хотя ни о Белграде, ни о Сербии они ничего не знали и имели весьма отдаленное понятие о народах Балкан.
Однако стоило ему упомянуть о войне с Турцией, которая рано или поздно должна быть продолжена, все эти молодые русские офицеры, как и он, думали об одном, представляли себе одну и ту же картину, один и тот же символ. Этот символ был врезан в их память, запечатлен в мозгу, в глазах, хотя они его никогда не видели.
Этот символ как завет оставил русской армии Петр Великий.
Он мерцал и тогда, когда о нем не говорили, за всеми этими кутежами гренадеров в Миргороде и Киеве в честь окончания маневров.
Он светился в их сознании, как во мраке светится далекий вулкан. При одном упоминании о нем лица становились серьезными. В нем не было ни христианского, ни религиозного содержания, как позже, в конце XVIII века, полагали западные философы.
Это был символ, великий военный русский символ.
Крест на Айя-Софии!
XXVII
Павел Исакович у императрицы
Согласно записям инвалида при штаб-квартире бригадира Витковича Исакович после маневров в Миргороде числился инструктором полуроты киевских гренадеров, упражнявшихся в атаке под обстрелом противника.
Рота шла в атаку под огнем, останавливалась и давала залп, а справа и слева от нее две другие одновременно били по ней с флангов. Идея Костюрина заключалась в том, чтобы приучить пехоту под свист пуль вплотную подходить к противнику и завязывать штыковой бой.
Бибиков предложил Костюрину, чтобы маневр подразделений сопровождала его артиллерия и била через их головы до начала рукопашной.
То, что при стрельбе боевыми патронами будут жертвы, предвидели и Бибиков и Костюрин. Но считали это неизбежным. Человек учится, покуда жив.
Оба генерала внесли свое предложение на рассмотрение Коллегии.
Как раз в это время в штаб-квартире появился Вишневский. Он-то и посоветовал наряду с русскими инструкторами откомандировать офицера, прибывшего из Австрии, например капитана Исаковича. Он, дескать, знает его по Токаю. Капитан изучал в Австрии, как вести перекрестный огонь в крепости Грац.