Переселение. Том 2
Шрифт:
Ракич удивленно вытаращил на него глаза, так что все обратили на это внимание и подняли от карт головы.
Фендрик смущенно извинился и сказал:
— Прости, не знаю, о какой Фемке ты говоришь, капитан, и о каком Трандафиле.
Он, Ракич, был в Буде, посещал и дом достопочтенного Трандафила, но веселой Фемки там нет. Трандафил в Буде живет один-одинешенек и уезжает на этих днях в Салоники.
Супруга его сбежала с любовником.
Все рассмеялись.
Исакович сердито пустился объяснять, что коли речь идет о Трандафиле, в доме которого он останавливался, то у того все обстоит в полном порядке,
Несмотря на свой покладистый характер и на то, что он был намного моложе Павла, Ракич, всячески извиняясь, упорно стоял на своем. Он-де знает лично госпожу Трандафил. Она, как и Евдокия, приходится ему дальней родственницей. Речь сейчас идет вовсе не о подмастерье.
Тут замешан некий Мия Пачич, молодой, красивый парикмахер, который, как говорят, приходил по субботам стричь и причесывать Трандафила.
Трандафил ему, Ракичу, сам рассказывал, как всячески хотел вбить Фемке в голову, что она сделала плохо, оставив его одного с малыми ребятами. Он полагал, что будет полезно время от времени жене об этом напоминать, слегка поколачивая ее и заставляя каяться. Однако муж в роли школьного наставника, видимо, Фемке не понравился, и она передала, что на этот раз живой к нему не вернется.
Павел молча опустил голову, посидел еще немного и ушел.
Он не в силах был слушать больше о мужчинах, которые теряют и находят свое счастье, и о женщинах, которые обретают свое счастье то с Бркичем, то с Мией Пачичем. Он больше ничего не хотел слушать ни о Буде и ни о каком другом городе на свете, где каждый год разбиваются семьи, разбиваются судьбы и где никогда нельзя быть уверенным, что найдешь дом, друга или женщину, которых любил, на прежнем месте, а не услышишь, что они куда-то навеки сгинули.
Он пешком направился домой, вернее в дом Жолобова.
Шагая в прозрачных ночных сумерках по безлюдным улицам Подола домой, он глядел в небо и ему слышался серебристый смех Теклы, напоминавший плеск воды в неиссякаемом фонтане. Он так любил веселый смех этой молоденькой девушки.
Однако это не значило, что если бы Текле Божич вздумалось явиться в Киев (однажды она грозилась, что поедет за ним в Россию), он женился бы на ней. Несмотря на то, что в те времена вдовцы женились обычно на женщине лет на двадцать моложе, а то и больше.
Исакович никогда бы не попросил руки Теклы.
Между ней и им стояла тень. Не покойная его жена, а ее родная мать!
По мере того, как шло время, он все отчетливей чувствовал, что на пути в Россию прошел мимо своего счастья, которое нашел бы с этой девушкой. Исакович не мечтал ни о женщинах, ни о страстях, ни о чувственных наслаждениях, он жаждал радости.
И Евдокию Божич, если бы она приехала в Киев, чего он сейчас побаивался, — он встретил бы совсем не так, как можно было бы предположить после рассказов о ней Ракича.
Толста как бочка. Настоящая хрюшка!
И хотя сербские офицеры из Срема и Потисья не требовали в то время от своих
Бочка, хрюшка — были не те слова, которые шепчут любимой и желанной, в их словаре звучали иные слова, такие как: губки, бровки, ножки, розочка, звездочка и амур.
Им хотелось, чтобы их жена, пока она молода, была тонка в талии и стройна как ель. Что случилось с Евдокией? Почему она стала как бочка? Он не знал. Хотя подобные случаи Павлу были известны.
Многим сирмийским гусарам выпало на долю стать истинными мучениками в браке. Но они молчали. Злой рок, какое-то колдовство порой очень быстро превращали их жен из бутона в розу, а потом в корову. Порой эти женщины, такие очаровательные при первой встрече, после первых или вторых родов становились толстыми, как медведицы, и что было хуже всего, сами они, бедняжки, даже не замечали этого.
Корова самодовольно улыбалась, думая, что ее улыбка чарующа!
И следовала за стройным, как тополь, мужем, словно баржа за кораблем.
Любовницы кирасиров в Темишваре, в большинстве своем венки, первые заметили и разгласили эту особенность сербских супружеских пар, нахально показывая пальцем на стройного красавца мужа и на толстую, точно поросую свинью, жену, идущую раскорякой с ним рядом.
Мужья не видели в этом ничего смешного. Их это весьма огорчало!
Венки же считали величайшей несправедливостью, что у подобных женщин такие красивые мужья, в то время как лысые греки и фракийские валахи в Темишваре и Неоплатенси ведут связанных с ними гирляндой роз, верней узами брака, красивых смуглых гречанок, стройных, точно увитая фиалками мраморная колонна. Подобное же явление замечали и сербские рубаки в Вене. Тщедушные, кривоногие Гарсули — с лысинами под париками — вели к себе в супружескую постель обворожительных блондинок с фарфоровым телом или венгерок, славящихся своей фигурой и страстностью.
Все были недовольны.
И все-таки эти красивые сербские кавалеристы, сирмийские гусары потисской милиции хранили верность своим толстым женам, так как видели в этом непостижимое чудо, страшную метаморфозу, посланную им как испытание.
Они не покидали подурневших жен, народивших им детей.
Часто эти несчастные женщины плакали, словно сами были в том виноваты, и, глядя на то, что делает с ними бог, пытались скрыть свое уродство. И только смотрели испуганно на мужей своими большими черными глазами — это было все, что оставалось от их красоты.
И глазами своими они походили на коров — вот-вот жалобно замычат. Они стеснялись появляться на людях рядом с красивым мужем, стыдились своего обезображенного тела, стыдились предаваться любви. Избегали близости с мужьями. И молча сидели как каменные, держа ребенка на коленях.
К счастью, зеркала в ту пору были весьма редки, и в бедных сербских домах мало кто из женщин мог видеть свой отвислый живот и толстый зад.
Еще хуже было их мужьям. Сербские офицеры графа Марули, графа Валлиса, барона Энгельсгофена долго оставались красавцами, а к пятидесяти годам становились и того краше. Выразительные лица, жесткие черты, словно выбитые на серебре медали, большие темные красивые глаза и шелковые, тронутые проседью волосы.