Переселение. Том 2
Шрифт:
В парадной униформе капитан вместе с расфуфыренной женой наносил визиты комендантам городов и властям магистратов Венгрии и преподносил свое переселение так, будто обе императрицы договорились о том, что сербы могут служить и в русской и в австрийской армиях.
Он всем совал под нос паспорт с огромными черными австрийскими печатями, и самым смешным было то, что никто не удосужился прочесть эту бумагу. О его продвижении посылались донесения, полные восторженных похвал.
Зорич изображался в них как истинный кавалер.
А г-жа Зорич — как настоящая дама.
Впереди транспорта до самого
И кончалась она тем, что идут, мол, они на помощь чешской королеве, славной немке — Марии Терезии.
Впрочем, Зорич приказал петь эту песню и после Токая, только теперь они уже шли на помощь русской царице, славной Елисавете! А когда испуганная жена спрашивала капитана, неужто нельзя подождать до Киева и не петь о русской императрице на венгерской земле, муж только хохотал и говорил:
— Держись, Тодо, держись. Никто не понимает, что мы поем, и никто ни о чем не спрашивает. Старосты, судьи и коменданты только что не целуются со мной, когда узнают, что мы уходим. Знаю я, чего они мне желают. А чего я им желаю с той самой минуты, как с ними знакомлюсь, сама догадываешься, неудобно при детях говорить.
Зорич по дороге сыпал деньгами, приказал не жалеть денег и людям. В селах и городах они за все заплатили. Зорич только кричал ведавшему казной вахмистру Давидовацу:
— Не забудь, любезный, запиши! Все это москаль нам оплатит!
Он прибыл в Киев той же осенью, еще до того, как дороги занесло сугробами, и не оставил в пути ни одного мертвого. Зорич и его люди были наказаны за шум и песни при входе в Киев. Но самым забавным было то, что по сопроводительному письму генерала Костюрина Коллегия постановила оплатить все предъявленные Зоричем счета.
В транспорте Зорича, когда тот прибыл в Киев, все женщины были беременны. А в бумагах впервые упоминались волынки: «Die Serbische Geige!»
А вот тех, кто двинулся из Бечея, с начала и до конца преследовал какой-то злой рок. В списке переселенцев числился и некий капитан Сава Ракишич со своими людьми. Это был сухощавый, вечно насупленный и молчаливый статный брюнет с моложавым лицом, всегда причесанный, выглаженный и опрятно одетый в расшитую серебром форму. Незадолго до отъезда он потерял жену и остался с семью детьми на руках, а потому уезжал без всякой охоты. Уезжал лишь потому, что записал своих детей на переселение. Солдаты его любили, командир он был заботливый. Правда, если наказывал, то неистово и жестоко. Перед отъездом в Россию кое-кто из его бывших людей, испугавшись неизвестности, потребовал, чтобы их вычеркнули из списка.
Вместо ответа он кричал:
— Ложись! — и бил их палками. И еще добавлял: — Чего с ними нянчиться? Бей!
Кто-то из отчаявшихся ночью, накануне отъезда, выстрелил ему из пистолета прямо в лицо. Но в темноте не попал и только опалил ему правую сторону лица, одну бакенбарду и бороду. Щека Ракишича так и осталась на всю жизнь черно-синей и сморщенной.
Старый Бечей в те дни весь утопал в кукурузе, а укрепления Георгия Бранковича сплошь поросли ежевикой. Год тому назад город стал центром коронного округа, имеющего свою скупщину, и быстро богател. Некоторые его жители хотели отказаться от
— Нельзя! Обещали, значит, должны ехать!
Его упорство в конце концов принесло людям много бед.
Сам он был арестован.
Между уезжающими и остающимися дошло до страшных побоищ.
Наконец его выпустили, и он уехал. С ним ушло семь подвод и сорок душ. Проезжая по городу, он хмуро смотрел куда-то вверх, на облака.
Неподалеку от Токая пришлось продать лошадей, которых вели на поводу. У Ракишича было тридцать больных, которые не могли идти. Болели и дети. В Токае Вишневский хотел даже вернуть весь транспорт обратно.
— Что этой голи перекатной делать в России! — кричал он.
По какому-то доносу Ракишич был арестован и в Токае.
Наконец его снова выпустили на свободу, и перед Новым годом он прибыл в заснеженный Киев, — замерзший, с больными людьми, которые вскоре поумирали.
Однако в Киеве его встретили хорошо.
Киевский генерал-губернатор Костюрин приказал допросить не только Ракишича и его лейтенантов, но даже и вахмистров. В конце весны Ракишичу и его людям возместили понесенные убытки и отвели земли для поселения.
И все же большинство пришедших с ним людей зиму не пережило.
В Киеве капитан неожиданно женился на молодой, красивой и богатой русской вдове, которая с первых же дней его прибытия в Киев стала настоящей матерью его детям.
В начале весны этого офицера можно было в любой день увидеть у окна. Он наблюдал за соотечественниками, которые, опоздав, зимовали в Польше и теперь входили в Киев. Он сидел неподвижно. На голове у него была черная русская треуголка, надвинутая на самые глаза, так что на них ложилась темная тень.
Интересно, что и транспорту, приведенному из Канижи Петром Боянацом и в Киеве переданному Ракишичу, тоже не повезло. Людей быстро расселили, и уже в феврале они получили земельные наделы на Донце. Но потом откуда-то дошли слухи, будто в Каниже свирепствовала чума. Власти схватили всех переселенцев, взятых Ракишичем на свое попечение, и отослали их на грузинскую границу. Тщетно Ракишич доказывал, что если даже чума и свирепствовала в Новой Каниже, то его люди — из Старой Канижи, красивого и опрятного торгового городка на Тисе в Бачке, а там никакой чумы и в помине не было.
Покуда все это выясняли и устанавливали, людей Петра Боянаца держали в горных пещерах между форпостами, где днем и ночью стреляли и стреляли так, что никто не мог высунуть голову из-за плетня или сходить за водой.
Когда Ракишичу удалось их вернуть, в живых осталось всего семь человек.
Он просил перевести его на татарскую границу.
Совсем по-иному прибыл капитан Никола Штерба. Он получил маршрут следования по Венгрии и проводников от самих австрийских властей. Штерба вывел своих пятьдесят человек в Киев, словно на прогулку. Переселенцы, коих он возглавлял, якобы были направлены в Россию самим графом Мерси.