Переселение. Том 2
Шрифт:
Над Варварой кружились запоздалые белые бабочки.
Павлу достаточно было взглянуть на Варвару, чтобы тотчас же почувствовать, что с ней стряслась беда, случилось несчастье. Он спросил, что с ней, и она со слезами на глазах сказала:
— Надо как можно скорей уезжать из Токая.
На ее лице играла странная улыбка. Большая соломенная шляпа лежала на траве, напоминая корзинку с цветами.
Потом Варвара рассказала, что ее пригласили в дом Вишневского и что там бог знает что творилось. И закончилось все дракой. Как в кабаке. Сама она ни в чем не виновата, ей нечего стыдиться. Она успела вовремя убежать из этого отвратительного дома и должна сказать, что там живут не люди, не их земляки, а просто жеребые кобылы да жеребцы.
— Меня спасла та, полногрудая блондинка, младшая Бирчанская, да вознаградит ее бог!
Услыхав это, Павел онемел.
А Варвара все заклинала его ничего не говорить Петру.
— Петр обагрит руки кровью и всех нас сделает несчастными. Неужто мне суждено родить первенца от отца-убийцы, которого профосы закуют в кандалы, а то и расстреляют.
Надо как можно скорей уезжать. Хорошо, ей удалось спастись.
— Не говори Петру ни слова. От одной только мысли, что он узнает, до чего мы дожили, становится жутко. Отец перед отъездом, в пылу ссоры, проклял его, и у Петра камнем на душе лежит это проклятье. С тех пор нас всюду преследует несчастье. В ворожбу я не верю, но Петр, хоть и скрывает, а забыть проклятье не может. Я, как проснусь ночью, слышу, что он тяжко вздыхает. Молчи же и держись от Вишневского подальше, ради твоей покойной жены, держись от него подальше. Только бы нам живыми выбраться из Токая, не обездоленными, не опозоренными, а уж когда доберемся до России, верно, нам тоже улыбнется счастье.
Когда Варвара сказала, чтобы Павел держался подальше от Вишневского, он вскочил, но когда она упомянула его покойную жену, вздрогнул и замер на месте.
Потом с необычайной нежностью обнял и поцеловал невестку, которая повисла у него на шее. Утер пальцем ей слезы и ласково, как в свое время Трифунову Кумрию, принялся утешать:
— Утри слезы, Шокица! Кто нас заставляет так спешить? А, как тебе известно, мы, Исаковичи, и раньше не были счастливы, и, хоть жилось нам нелегко и непросто, мы все-таки добились своего. Не посмеет этот вонючий козел Вишневский, что все хвалит императрицу, нас задержать. Как прибыли мы в Токай, так и отбудем. Во всем этом я и свою вину вижу. Не следовало мне тебя к Вишневскому пускать. Но ты ведь знаешь, сколько во мне гордости, и не подумаешь, что я его боюсь. И помни, никогда еще мы не были друг другу так дороги и милы, как сейчас, — отомстить за тебя и мой долг. Ты принадлежишь Петру, но ты словно бы и моя. Когда вы уедете, я тихо-мирно встречусь с Вишневским и погляжу, как его, связанного, будут оскоплять гусары.
Позже, в России, в их доме на Бахмутчине, Варвара часто рассказывала, что тогда в Токае она впервые заметила, какой у Павла безумный взгляд, услыхала его безумный смех и хриплый страшный голос.
Таким Павла она никогда раньше не видела.
А досточтимого Исаковича после рассказа Варвары охватил гнев, тот приступ ярости, когда он терял рассудок. Однако он ошибался, полагая, что Вишневский всего лишь старый козел. Дело обстояло гораздо серьезней. Прежде всего Вишневский отлично понимал, что с мужем молодой женщины, если тот что-нибудь обнаружит, шутки плохи, что, несмотря на большую разницу в чинах, Петр не остановится ни перед чем, чтобы отомстить за жену. Но Вишневский, как маньяк, был готов, если ему нравилась женщина, потерять все, даже самое жизнь. Этот бывший крестьянин из Вишницы, добиваясь женщины, вел себя подобно многим русским офицерам того времени, которые были готовы убить на дуэли мужа или быть убитым. Русские офицеры не походили на Божича! Не подставляли ножку. Они старались, чтобы муж ничего не заметил, но если такое случалось, не отступали трусливо. И не звали своих слуг на помощь.
Они танцевали полонез, убивали или их убивали, и все по известному и одобренному
Вишневский придерживался этих правил и брал пример с русских. В подобных случаях он лишь холодно улыбался и вел себя с мужем — не с женой — весьма корректно. Когда Павел узнал о его попытках овладеть Анной и сказал ему, что стыдно преследовать жену офицера, которая к тому же в положении, Вишневский отступил, но не потому что испугался Павла или Юрата, а поддавшись минутной слабости. В то лето он ждал полковничьего чина и приема при дворе, он также подал в Санкт-Петербургскую Военную Коллегию челобитную об освобождении его от поста главы миссии в Токае. Воспрепятствовать отъезду Юрата из Токая он не мог, не находил он и законного повода задержать жену без мужа. Если бы дело дошло до суда в Киеве, все три Исаковича и жены Юрата и Петра свидетельствовали бы против него.
А его подручный, почтмейстер Хурка, не был русским подданным.
После того как Анна прожужжала ему уши своими детьми, Вишневский решил отступиться, пригласил ее в дом и познакомил со своими многочисленными незаконными детьми. Ребята радостно повисли на шее незнакомой надушенной дамы. Анна их расцеловала, на том все и кончилось.
Но упускать и другую, Варвару, Вишневский не собирался!
Он никогда бы не признался, что с Анной потерпел фиаско, Вишневский даже не понял того, что она живой ни за что бы ему не отдалась. Он утверждал, что нет на свете женщины, которая всю жизнь любила бы только одного мужчину, так, впрочем, думали тогда многие и в Санкт-Петербурге.
Все женщины, заявлял Вишневский, хотят тайком испытать любовь хотя бы еще одного или двух мужчин.
Вишневский говорил это не только о чужих женах, но и о своей Юлиане и, посмеиваясь, ежеминутно вынимал из шелкового футляра золотую табакерку и часы с портретом императрицы, которая была красива, а также, о чем втихомолку шептались, весьма любвеобильна.
Этот забывший родной язык и говоривший только по-русски серб и сын серба, изысканный, словно граф, встречая своих единоплеменников в Токае, не мог себе представить, что какая-нибудь из их жен может воспротивиться его домоганиям.
Да и вообще кто мог ему воспротивиться?
Любезно и вежливо он каждого ставил в известность, что земля, люди, человеческая жизнь, так же, как и дворцы, сады, фонтаны, драгоценности, в Петербурге принадлежат императрице.
А в Токае — ему.
Он здесь — царь.
Разница между этим сербом и прочими подобными ему царьками в России заключалась лишь в том, что русские раздушенные офицеры, ведя такую жизнь, были счастливы и благодушны, а этот крестьянский сын чувствовал себя несчастным и тосковал.
Время от времени Вишневский твердил, что жизнь человеческая — ад. Несмотря на свой ум, был он недоучкой, полуграмотным и воображал, что все пошло бы по-иному, если бы ему удалось избавиться от своего ничтожного, нелепого, унылого царствования в Токае. А также от своих бывших соплеменников, которых он встречал и провожал.
Он мечтал стать выше рангом и приблизиться ко двору. К императрице, вокруг которой, как вокруг пчелиной матки в улье, офицеры вкушают всю сладость жизни.
Ему и не снилось, что для Павла Исаковича он оказался последней каплей горечи, которая того добила.
Павел не винил больше ни Австрию, ни Вену, ни Божича и его жену, он видел теперь зло в самих сербах, вернее в своих бывших единоплеменниках.
Исакович собственными глазами видел, как измывались над женщинами при захвате сел и городов и турки, и австрийцы, но не мог себе представить, чтобы Вишневский мог пытаться совершить насилие над Варварой. А тем более, чтобы ему в этом помогала жена. Подозревая еще раньше, что Вишневский старается соблазнить Варвару, эту счастливую в браке, еще такую молодую и такую нежную женщину, Павел невольно вспоминал черногорцев в Вене, которые грозили оскопить Михаила Вани. И сравнивал Вишневского с кобелем.