Переселение. Том 2
Шрифт:
Ярослав на Сане в эту пору года утопал в грязи и во мраке. Лишь в немногих домах богатых коммерсантов-контрабандистов даже в снежную вьюгу бывало весело.
Здесь проживало и несколько генеральских вдов; их мужья, владевшие в свое время в Венгрии дворцами и поместьями, участвовали в заговоре Ракоци {23} .
Кое-кто из них потом подался в Турцию, чтобы умереть там. А кое-кто — поближе, в Польшу.
У Вишневского в Ярославе был перевалочный пункт для людей и для бочек с вином, которые он пересылал в Киев.
23
…участвовали в заговоре Ракоци. — См. примеч. 16.
Два года тому назад он приехал с транспортом стекла к Вишневскому в Токай и потом неизвестно почему поселился в Ярославе. Тут он, торгуя хрусталем, прекрасно прижился и вскоре получил известность. На хрусталь в те времена был большой спрос.
Поначалу Пфалеру как иностранцу было в Ярославе нелегко. Но окрестная шляхта его полюбила, да и церковь ему покровительствовала. О его связи с Вишневским, верней с Хуркой, мало кто знал. Он купил заброшенный купеческий дом на Сане. А в городе открыл гостиницу.
Дом его был всегда полон женщин и шумного веселья.
Прибывших путников Пфалер старался поскорее отправить в Краков или в Киев, у себя же принимал лишь тех, кого ему рекомендовал Вишневский, то есть Хурка. Вот почему и Павла уже в потемках отвели в дом Пфалера.
Исакович рассчитывал с его помощью нанять в Ярославе лошадей.
Дом торговца стеклом был настоящим чудом: первый этаж — каменный, второй — орехового дерева. Хозяин уверял, что ореховое дерево лучше всего защищает от холода. До того, как начать торговлю хрусталем, он, мол, делал ореховые шкафы.
В саду, спускавшемся к реке, стоял павильон. Весь из стекла. В нем было два выхода. Один соединял его с домом, другой вел к реке.
В доме Пфалера останавливались Юрат и Петр с женами. По словам Пфалера, они перешли польскую границу и прибыли в городок под названием Желеговка, где собираются все путники, едущие в Россию.
О Трифуне Исаковиче Пфалер ничего не слыхал.
Павла он устроил в павильоне.
— Переночуете, — уверял Пфалер, — как граф. Я пришлю вам горничную. Красавицу!
Исакович поторопился распрощаться с хозяином, который, подобно почтмейстеру Хурке, униженно кланялся и был одет в черную пару, в которых в те времена ходили почтмейстеры, священники и музыканты.
Павел сказал только, что хочет посмотреть его лошадей, которых Хурка так расхваливал. И что завтра же он уедет.
А о горничной не захотел и слушать.
— Я привык себе сам готовить постель и не нуждаюсь в женщине.
Пфалер лишь заискивающе улыбнулся, а горничную все-таки прислал. Она пришла взять в стирку белье и приготовить ему постель. Кровать здесь стояла огромная, широкая, под балдахином из шелка и стекляруса, показавшимся Павлу настоящим чудом: это был не обычный полог из ткани, а из длинных, вроде сосулек, рядов стекляруса,
Сунув под подушку кошель с деньгами и драгоценностями, который он носил с собой, Исакович отпустил удивившуюся, что ее выпроваживают, горничную.
Павел долго не мог уснуть в отведенных ему в городе Ярославе покоях. Ночь была темная. На дворе гулял ветер, а в павильоне позванивал стеклярус, и казалось, что кто-то перебирает руками струны арфы. Заснул он только на рассвете. А проснулся от необычной тишины.
За ночь весь Ярослав покрылся снегом.
Так сбылось предчувствие Павла, что он уедет в Россию по снегу.
Утром кузнец — под ритмичные удары молота — поставил возок с колес на сани. Хозяин согласился дать внаймы из своей конюшни приглянувшуюся Павлу тройку вороных. Но когда Исакович сказал, что хочет купить этих лошадей и готов заплатить за них хорошие деньги, Пфалер онемел. Напрасно он лепетал, что они, собственно, принадлежат Вишневскому, что это — татарские кони, что они сущие чудовища, Павел их купил.
В день пророка Авдия, 19 ноября, Пфалер получил депешу о Павле из города Броды, а спустя день — из Кременца.
И хотя Исаковичи в своей Сербии были знакомы и с лютыми морозами и метелями, воевали они обычно весной и летом, а на зиму возвращались домой. Студеные ночи и долгую зиму Павел пережил только раз, когда гнал французов из Праги.
В Россию же он день за днем ехал по снегу. Ехал на санях, и будто не ехал, а летел.
Перед ним неслась закованная в лед бесконечная зима в белом и голубом уборе. Он впервые узнал, что такое русская тройка. В Црна-Баре Исаковичи тоже запрягали по три коня, но пристяжной считался обычно лентяем, повесой, который только притворялся, будто тянет, а на самом деле просто бежал рядом. В Руме говорили: «Отвесил губу, как пристяжная постромку!» Здесь все тянули ровно. И тройка мчалась так, что покрытые инеем гривы лошадей развевались, как белые крылья. Всегда холодный и надменный Исакович точно с ума сошел. Выхватив порой вожжи у ямщика, он вставал, гикал и пел.
Впервые после стольких лет горя и печали смеялась и пела его душа.
Снег простирался перед ним ковром без конца и края, точно белое небо, по которому он мчался куда-то ввысь.
Нанятый Пфалером русин тоже вскакивал и начинал что-то кричать по-русински, петь и смеяться.
Выбранные в Ярославе вороные с огненными ноздрями среди белого царства снега очаровали Павла еще больше. В скованной морозом, занесенной снегом степи не было дорог, дорога была там, где они ехали, дорога была всюду. Они гнали через поля, корчевья и замерзшие реки.
О том, что под ними мост, Павел догадывался только по перестуку копыт.
В этой бешеной скачке их сопровождал серебряный звон бубенцов.
Их монотонный звон звал, манил все дальше, пронизывал душу. И Павлу казалось, будто он слез с саней и, как огромный великан, мчится по снегу, мчится куда-то вдаль, к какой-то радости, в далекую небесную синь.
Когда братья увидели его с башни форпоста в Желеговке, они подумали, что за ним гонится стая волков.