Переселение. Том 2
Шрифт:
— Какие-то женщины навели на тебя порчу, — сказала ему однажды Анна. — Со вдовцами такое случается.
И все были потрясены, когда Павел, улыбнувшись, воскликнул:
— Правильно! И не одна, а две — мать и дочь!
Днем Павел ничем не отличался от всех прочих нормальных людей, но вечером у очага взгляд его становился безумным, как у сумасшедшего. Время от времени он весело и радостно улыбался, а когда Анна спрашивала, чему он улыбается и не вспомнил ли он ту мать и дочь, Павел отвечал:
— Нет, озорника Бркича!
Родичи испуганно переглядывались
Однажды вечером Павел смеясь объявил, что, кроме него самого, все люди, которых он встречал на пути в Россию, не в своем уме.
Один, например, вообразил себя Карпатами!..
Лишь Россия его, Павла, не разочаровала.
Она ему кажется совсем непохожей на Срем, Темишвар, Варадин, где они до тех пор жили. Россия — словно бесконечная снежная зима, а во сне она видится ему огромной, могучей рекою, с которой он по ночам разговаривает. И этот сказочный исполин, который является ему во сне, говорит, что в Темишвар он, Павел, уже не вернется, если бы даже захотел.
Русский див, с которым он ведет беседу в снегу, говорит, что их дома там опустели. «Ваш дом, — говорит он, — пустой дом!»
Этот див в облике громадного медведя уверяет, будто у себя на родине они уже чужаки: «Вы иностранцы там!»
Но утешает, что он, Павел Исакович, отныне здесь всем людям брат. «Вы брат мой здесь!»
Исаковичи к январю уже научились кое-каким русским словам, по этому поводу было немало смеха. Когда Павел, рассказывая свои сны, вплетал русские слова, все хохотали.
И только Анна смотрела на него испуганно.
Позже она говорила, будто тогда еще ей впервые пришло в голову, что все эти сны, о которых Павел так весело и беззаботно рассказывал, плод фантазии помешанного человека.
Но она не посмела сказать об этом прямо.
А Павел рассказывал, что у русского исполина в его снах лик холодной луны.
Дом купца Жолобова стоял под горой, на которой белели киевские церкви, и Павел днем и ночью слышал перезвон колоколов. Он нравился Павлу. Это было его первое в Киеве незабываемое впечатление.
Глубокий звон этот убаюкивал, казалось, не только его, но и Подол, и Киев, и весь мир, землю и людей, как морской прибой.
Другое незабываемое впечатление оставил в нем снег.
Снег был повсюду — на сколько хватал глаз, в Киеве, вдоль Днепра. И он все шел и шел, как будто собирался идти вечно.
Снег приносил с собой немую тишину.
«Ночь все глуше, день все безгласнее, да и сама человеческая жизнь и ее страдания как будто становятся тише среди снега, — говорил Павел. — Шаги прохожих едва слышны. А идут они тихо, веселые ли, подвыпившие или со слезами на глазах. Никто их не слышит. В Киеве я впервые вижу покрытые снегом тополя. До чего они спокойны! Стоят словно замерзшие».
Наконец, было и третье впечатление, но о нем Павел рассказывал только мужчинам. Оно было связано со служанкой Жолобова, которую им оставил купец.
Павел поселился в комнате, где Жолобов держал весы, но там было удобно и тепло. Огонь в большой глиняной
В первое утро Павел, проснувшись, с удивлением увидел молодую широкоплечую женщину, которая, заискивающе улыбаясь, смотрела на него. Потом она взялась раздувать печь, фукая на жар с силой настоящего урагана. Павел никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь так фукал.
Он просто онемел от удивления.
Лучина вспыхнула за две-три секунды.
Потом в полумраке женщина вышла, но Павел навсегда запомнил силу, с какой она раздувала огонь. И это было его третье впечатление в России.
В те дни в штаб-квартире им было предложено подать письменный рапорт о своей жизни в Австрии, о воинской службе и чинах.
Бригадир Виткович советовал отпускать побольше комплиментов русской армии и ни в коем случае не хвалить французов или пруссаков. Капитан Марианович из Чанада получил секунд-майора только благодаря таким комплиментам да еще потому, что приехал в Россию с шестью сыновьями.
Юрат, который терпеть не мог писать рапорты, да и вообще писать, сказал, что ограничится объяснением, как поступил в австрийскую, армию корнетом и как быстро продвигался в чинах во время войн. Петр считал, что следует упомянуть про их отчима Вука: тот был депутатом при избрании митрополита и воевал против французов и пруссаков. А о себе он скажет, сколько взял в плен неприятельских офицеров. Клянчить он не намерен.
Павел собирался написать о том, как хорошо вооружена австрийская армия и какие в ней плохие офицеры. Не умолчит и о том, что французы под Прагой задали сирмийским гусарам немало хлопот. Упомянет и красоту их мундиров, и храбрость их офицеров. А о пруссаках скажет, что они идут в бой стеною и никогда не показывают неприятелю спину.
Юрат сердился на эти фанфаронады Павла и уверял, что тот с самого начала испортит отношения с русскими. А если станет так расхваливать неприятеля, Костюрин может счесть всех их шпионами. Решит, что Исаковичи предрекают поражение России в войнах.
Однако Павел, улыбаясь, разбил доводы Юрата, сказав, что, по его мнению, Костюрину полезно услышать правду. Юрат и Гарсули не сказал того, что следовало. Пришлось Павлу вместо братьев резануть тому правду-матку в глаза.
А Россию победить нельзя!
Войска пруссаков, французов, шведов или турок могут воевать против русских, сколько хотят, могут даже выигрывать сражения, если русские будут плохо вооружены, но в конце концов победа останется за Россией.
Юрат сердито спросил его, уж не прочитал ли он это по звездам?
— Нет, не по звездам! Просто видел, как служанка купца Жолобова раздувает по утрам огонь в печи.
Дует, точно буря.
Русским стоит только дунуть, и всех врагов унесет, словно снежным бураном.
В тот день в семье Исаковичей шептались, что у Павла ветер в голове. Точно рехнувшись, он опять вспоминал красавицу черногорку с зелеными глазами и пепельными ресницами.