Переселение. Том 2
Шрифт:
— Сирмийские гусары, — сказал Исакович, — и в Венгрии и в Австрии нападают лавой, подобно урагану. Они больше не вооружены копьями, их оружие — сабля. Пистолет лишь вспомогательное оружие в стычках за знамя и уличных боях. Пехота идет в атаку, не останавливаясь. Таких атак не выдерживали лучшие егерские полки. Пехотинцы пробивались сквозь завесу дыма от залпов. Но конница в прошлую войну все еще оставалась царицей полей! Он видел гусар, которые одним взмахом сабли сносили человеку голову. Видел гусар, которые, на полном скаку миновав едущих навстречу всадников, оборачивались
Костюрин крикнул Шевичу, чтобы тот передал капитану командование полком.
И велел Павлу начинать. Он-де тоже кавалерист и разделяет мнение капитана, однако сомневается, что между тем, что показал Георгий Исакович, и тем, что покажет капитан, будет большая разница. Коллегия утратила веру в кавалерию, хотя она составляет треть русской армии. И желает создать артиллерию и многочисленную пехоту по прусскому образцу. Но как бы там ни было, он, по крайней мере, послушает, как командует капитан по-русски. Хотя бы это.
Исакович поскакал к полку Шевича, а Костюрин снова уселся и завел разговор с Витковичем. Этот смотр для него был не только развлечением, но и поводом вспомнить прошлое и посмеяться анекдотам.
Он решил еще подождать и поглядеть на маневр Павла Исаковича, будто это был театральный номер.
Для Костюрина Павел в тот день был явной забавой. Серб, приехавший в Россию с кучей соотечественников, а разгуливает по Киеву как павлин. Вдовец, надеющийся, что в России его ждут богатство и слава!
В ту пору в Россию нередко приезжали славонцы и венецианцы с графскими титулами, купленными в Рагузе. Они женились на русских княжнах и обзаводились белыми жилетами с бриллиантовыми пуговицами.
Однако в Санкт-Петербурге вскоре догадались, что купленные в Рагузе графские титулы — поддельные и вся эта шушера — шпионы на службе Дании, Швеции, Франции и Венеции.
Ни в чем подобном Костюрин Павла не подозревал.
Но он считал его соглядатаем Австрии, человеком, который не может забыть свою императрицу и для которого Вена — центр мира.
Поскольку все чувствовали, что маневр Павла Исаковича — последний номер дивертисмента в программе этого дня, уже терявшая терпение толпа офицеров возле помоста вновь повеселела.
Офицеры штаба гарнизона и гренадерского полка считали своим долгом проявлять любезность к офицерам иностранной армии, которых Коллегия сочла нужным поселить в России.
Поначалу они были любезны и с Исаковичами.
Однако месяца два спустя они перестали приглашать Трифуна, человека явно бедного, молчаливого и озабоченного, а также и Юрата, жена которого не появлялась в обществе. Больше всего им нравился Петр.
Но и Павлу в тот день удалось, как никому из братьев, пробудить к себе их любопытство, потому что после пистолетной стрельбы, скачек с препятствиями от него можно было ждать любых сюрпризов. Сейчас офицеры спрашивали друг друга, не отмочит ли этот надутый, надменный серб еще
Тем временем Павел, даже не взглянув на Шевича, поскакал в дальний конец плаца, который тянулся в длину шагов на пятьсот — шестьсот и упирался в пушечные ниши. Поле со стороны реки было еще под тонким слоем наста. Павел выбрал левую его сторону и остановился в ожидании гусаров Шевича.
Большинство из них знали и помнили его.
Некоторые из бывших сирмийских гусаров спешились.
Другие, сидя в седле, делились друг с другом своими горестями, сетовали на то, что остались без семьи и дома, и даже регулярных порционных денег. Каждый день велись разговоры о том, что царица отпустила им много золота, что им выделена земля, что они получат оружие, но пока все кончилось тем, что их одели в русскую форму, а для безлошадных пригнали табун бешеных татарских коней.
Из того, что им было выдано, хороши были только сабли.
Сверкающие, острые, новые, с чеканкой, непривычные, кривые, азиатские.
Тут раздалась команда Павла:
— По коням!
На своем вороном жеребце Исакович был виден издалека — он стоял на краю поля, покрытого коркой наста. Голос у него был громоподобный, истинный голос пастуха, часто встречающийся в сербских семьях, в которых пастухов давно нет.
Даже Костюрин его услышал.
Генерал поднял бинокль — в последнее время они вошли в моду среди военачальников — и принялся наблюдать, как собираются всадники вокруг капитана.
Он не понимал, что именно готовит Исакович.
А Павел повел своих всадников за ниши, где плац постепенно спускался к кручам Днепра.
Прежде чем Костюрин успел позвать Шевича и спросить, что задумал Исакович и не собирается ли он увести гусаров домой на обед, Павел появился впереди всадников, которые шли легкой рысью, но не в две шеренги, а лавой.
И тут же прозвучала команда:
— В атаку!
С легкой рыси лава с шашками наголо перешла в бешеный карьер и помчалась прямо на помост, где сидел Костюрин.
Костюрин увидел впереди Павла, он скакал на вороном жеребце, его сабля сверкала, за ним летел шальной табун лошадей, люди, завывая и размахивая саблями, кричали:
— Ура! Ура!
Казалось, земля дрожит под копытами бешеных коней.
И эта страшная лава неслась прямо на него, к помосту, как ураган, как паводок, который сметет на своем пути все — и его, и стоявших перед трибуной офицеров. Кто задержит эту сумасшедшую орду всадников с саблями наголо?
Костюрин опустил бинокль и схватился руками за ограду помоста. Рот у него приоткрылся, но он не вымолвил ни слова. Вытаращив глаза, он смотрел на конницу, которая мчалась на него. И вспоминал свою молодость. Да, это была его молодость! Его сабля. Его атака из времен последних турецкой и прусской войн. Это была русская конница.