Переселение. Том 2
Шрифт:
Весна в Россию прискакала как на тройке. И солнце прикатило будто на вороных.
Все блистало, шумело, распускалось, все излучало тепло, веселилось. Ярмарка на Подоле превратилась в хоровод, лотков, торговцев и покупателей: киевлян, армян, евреев, татар и переселенцев-сербов, которые уезжали в эти дни на места нового поселения.
Зима была забыта.
Жаркое солнце прогревало землю, воду, холмы, накаляло крыши, ограды. Люди упивались теплом.
Исаковичей потрясло щедрое раздолье русской весны.
Со двора купца Жолобова
Он глядел и не мог наглядеться на днепровские просторы.
И только Варвара, хорошо знавшая голубые глаза мужа, порой замечала, что левый глаз вдруг замирает и, закатившись, как-то странно смотрит в сторону, словно косит.
Спустя две недели жарко и неустанно светившее солнце вернуло силы больному, и Петр поднялся, как поднимается согнутая ветром и дождем ветвь, как поднимается градом побитый колос. И начал ходить.
Варвара взвизгнула от страха, увидев, как он встал с постели и пошел по двору, но муж, улыбнувшись, продолжал ходить, гордо вскинув голову.
И кричал, что никакие проклятья ему не страшны.
Спустя два дня, в праздник явления животворящего креста, он отправился в штаб-квартиру.
И мало того, даже проехался верхом.
Потом пошел к орудийному дворику, попросил артиллеристов-офицеров дать ему ту кобылу, которая норовит вместе со всадником опрокинуться на спину, и вывел ее на ипподром, на то место, где она его сбросила.
Конюхи оторопело смотрели, как он крепко и жестоко ее замундштучил. Потом сел на нее и, когда она начала щерить зубы, стал бить ее плетью по морде. Он спрыгивал с седла и снова садился. И несколько раз молча стегал дрожащую всем телом лошадь.
Обезумевшая кобыла наконец смирилась.
Петр сел на нее снова.
Кобыла стояла спокойно.
Тогда он соскочил с нее и словно оттолкнул от себя.
Дома он никому ничего не сказал.
Словно чье-то невидимое огромное ухо услышало, что Исаковичи, как только в Киеве засияло солнце, хорошо заговорили о Киеве, о России, о Костюрине, из штаб-квартиры Витковича посыпались на них как манна небесная добрые вести, которых они уж и не ждали.
Петр получил назначение в полк Живана Шевича на должность, которую обычно занимает капитан. Юрат направлялся в Миргород в полк Шевича в чине секунд-майора. Трифун — в Ахтырский в чине премьер-майора. Наказание Павла свелось лишь к порицанию, и он был назначен в штаб-квартиру Витковича капитаном, с тем чтобы через год ходатайствовать о повышении в чине.
Приказ был подписан лично Костюриным.
После величественного пасхального перезвона Исаковичи неожиданно для себя тоже некоторым образом отпраздновали воскресение. Веселило их и быстрое выздоровление Петра, и эта дружная раздольная русская весна, так не похожая
Она, словно Петр был ее сыном, сейчас перед своими первыми родами вся светилась от счастья, что муж остался жив, цел и невредим, и держалась с ним ласково и с материнской нежностью и любовью. Она садилась с ним рядышком и ворковала, совсем как в медовый месяц.
Позже Исаковичи часто вспоминали, как прекрасна была их первая весна в России. Словно бы и они тоже вместе с травой прорастали на новой земле, возрождались к новой жизни. И это воскресение коснулось не только их семьи, но всех переселенцев.
На Подоле по вечерам гремели сербские песни.
Почти каждый день, получив экипировку, оружие и порционные деньги, из Киева уезжали сербские части. Офицерам выплатили солидную компенсацию за издержки и расходы, связанные с переселением, и недоплаченное жалованье. Исаковичи, как и все прочие, только диву давались. После пережитой нужды, полной неразберихи, все кончилось так, будто они попали на свадьбу к щедрым родичам, которые не жалеют денег.
И не считают их.
Костюрин словно бы и сам воскрес, освободился от своей строгости и почти каждый день, улыбаясь, лично осматривал обученные части, направлявшиеся в Миргород. И части эти, точно очнувшись от дурного сна и очутившись на веселом празднике, тоже переродились.
Подтянутые, чистые, выхоленные, откормленные, веселые — любо-дорого поглядеть!
Люди, до сих пор вытворявшие на Подоле черт знает что, горькие пьяницы, драчуны, превратились в стройных осанистых солдат. Костюрин восторженно приветствовал уходящие части, а воины были один к одному, серьезные, высокие и дружные как братья. С того мгновения, как им выдали униформу и оружие, солдаты без всякой команды держали и вели себя с достоинством. С женами и детьми, следовавшими за ними в крытых повозках, намучились порядком, крик стоял оглушительный, но принаряженные части были безмолвны и послушны, как на параде.
Среди них царила любовь, словно они были детьми одной матери.
Не возникало никаких ссор.
Из Киева уходили с песнями. На русские знамена сербы нацепили какие-то ленты, будто и на самом деле собрались на свадьбу. Когда Костюрину доложили, что ленты эти взяты из церковного убранства, он временно разрешил и их. Генерала больше всего восхищала статность и рост сербских солдат. В армии в то время это особенно ценилось. Понравилось ему и то, что солдаты и без офицеров с одними вахмистрами шли в поход, словно их вели невидимые генералы. Он не верил своим глазам, что это те же самые люди, которые затевали на Подоле драки, грабили мясные лавки и доносили друг на друга.