Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— Вы исмаилит? — стремительно остановился перед Сахибом Джелялом Пир Карам-шах.— Но вас знают как правоверного мусульманина.

— Наше учение со времен падения Аламута повелевает исмаилитам исповедовать свои взгляды скрыто.

— Двойники в религии, — пробормотал Пир Карам-шах.

— Нет, вы меня не поняли. Мы остаемся приверженными сво­ей веры.

Пир Карам-шах круто повернулся к возвышению и пристально згрел на Сахиба Джеляла.

— Все понятно — исмаилиты не желают видеть шахом своего традиционного притеснителя —

бухарского эмира. А Ибрагимбек? Отлично! Мы сделаем королем Бадахшана Ибрагимбека! Он ничем не хуже других.

В чем, в чем, а в быстроте решений Пир Карам-шах мог опе­редить кого угодно. «Делатель королей» прозвали его на араб­ском Востоке в годы империалистической войны. Он и сейчас хо­тел делать королей.

— Не всякий, а тем более такой, как грубый облом, конокрад Ибрагимбек, удостоится истинного откровения. Скорее муравей обратится в дракона, а ручей в море.

— Значит, Ибрагимбек не исмаилит. Он тоже не годится. Кто же?

Но Сахиб Джелял не счел нужным прямо ответить на столь прямо поставленный вопрос.

Он сказал:

— Мы с моим другом доктором Бадмой обращаемся к вам, сэр, с просьбой о содействии.

— В чем она выразится?

— Не может ли англо-индийская администрация дать нам ви­зу в Бомбей?

— В Бомбей?

— Ко двору его светлости Живого Бога. Он сейчас в Бомбее. Прибыл в свою резиденцию Хасанабад навестить жен, — заметил Бадма.

— Откуда это вам известно?

— Из письма, полученного мною от Ага Хана, — сказал доктор Бадма.

— Ага Хан — Живой Бог — переписывается с вами? — удивился Пир Карам-шах.

— Простите. — И на этот раз Бадма чуть улыбнулся. По край­ней мере, Пир Карам-шах мог поклясться в этом. — Но мои скром­ные знания в тибетской медицине — великой, всеизлечивающей — нужны многим. И наша скромная персона является лейб-медиком главы исмаилитов Ага Хана.

— И к тому же, — вмешался Сахиб Джелял, — личное знаком­ство и дружба доктора Бадмы с Живым Богом могут во многом оказаться полезными нам, посланнику и изъявителю воли исмаилитского народа, обитающего в советских районах Памира — в Шугнане и Рощане.

Пир Карам-шаха поразило содержание разговора.

ХАСАНАБАД

Я отдал бы за одну ее индийскую родинку

города Самарканд и Бухару.

Хафиз

Медленное сияние разлилось по малиновым коврам и высве­тило из сумрака резьбу узорчатого орнамента стен. Дворец Хасанабад чудесно заиграл бликами золота, нефрита, янтаря. И Мо­ника захлопала в ладошки. Она видела электрические лампочки давно — в Ситора-н-Мохихассе, и в её памяти свет их ничем не отличался от сияния сверкающей всеми огнями волшебной жар-птицы Семург из сказки «Три богатыря».

А

сияние делалось все ярче, сверкание облицовки все пышнее. Глаза Ага Хана не терпели резких перепадов от темноты к свету, и монтеры установили люстры, постепенно разгоравшиеся и столь же постепенно потухавшие. Дикарке из кишлака Чуян-тепа все, что она видела во дворце, казалось волшебством.

Она осмотрела себя в высокие, от пола до потолка, зеркала. Ко­нечно, она красивее прекрасных сказочных пери, но... она сама себе не понравилась. Ей, воспитанной в мусульманской строгости в семье сурового в нравах угольщика, претила нагота плеч и рук, белизна которых кричала, вопила в обрамлении браслетов и ко­лец, искрящихся пампрскими самоцветами. Стыдными казались и прозрачные одежды, и кашмирской кисеи шальвары, и ножные бренчащие браслеты, усеянные рубинами, сапфирами, кристалла­ми горного хрусталя. Достоинство мужа — в устрашении, досто­инство девицы — в скромности.

Едва мисс Гвепдолен привезла её в Хасанабад, едва они пере­ступили порог дворца и привели себя в порядок после пыльного душного вагона, тут же к ним в парадную гостиную явились слу­ги самого Ага Хана. Они выступали вереницей, в шелковых одея­ниях, в высоченных тюрбанах, держа на высоко поднятых руках резные ларцы. Живой Бог прислал девушке Монике в дар и бе­риллы— «ваидири», и огненные лалы — «сабириф», и лунный ка­мень— «шашикара», и кораллы — «сита», и янтарь — «кобик», и нефритовые браслеты, и жемчужные подвески, и всевозможные другие безделушки.

Радоваться должна была крестьянская девушка, что попала в сказку. Но чужой огонь холоднее снега, а она совсем не желала делаться героиней сказки. Злосчастные сказочные принцессы! Вечно похищают их драконы, джинны, великаны.

Её вот уже сколько времени похищают. То её похитили из Чу­ян-тепа. То везли долго и нудно в Пешавер. То готовил похищение одноглазый. То собирались отправить к эмиру в Кала-и-Фатту. То вдруг объявили, что выдадут замуж за Ибрагимбека-конокра. А потом внезапно посадили в поезд и повезли в Бомбей. Ей страшно захотелось домой в Чуян-тепа, в зеленую долину к шумному Зарафшану, к черному от сажи очагу, к отцу — чер­ному углежогу Аюбу Тилла под защиту его мрачного, но доб­рого взгляда, к ласке его огромных, и тоже почернелых, шершавых ладоней. Отец не позволил бы, чтоб на его дочку, на его любимую доченьку напялили такие постыдные наряды, чтобы оголили её руки и плечи, да ещё увешали такими прекрасными, но тоже стыдными побрякушками. И Моника, при всей своей девчоночьей неискушённости и простодушии, уже столько насмотрелась, что инстинктивно страшилась и сказочной роскоши Хасанабада, и ошеломляющих запахов цветов и курений, и бесстыдного своего платья, и громадных зеркал, выставлявших это бесстыдство напоказ. Всё возмущалось в ней, и в возмущении она шепнула стоящему рядом бесстрастному мистеру Эбенезеру: