Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Голос все гудел и гудел, и в зале всем сделалось жутко, тоск­ливо. Слова и фразы сливались в гипнотизирующий монотонный гул. Лишь временами из него вырывались слова:

— Близок час, когда вы, мои любимые дети, обретете радость и веселье. Скоро, очень скоро исмаилиты сбросят иго неверных, выпрямят свою спину в свободном исмаилитском государстве, имя которого Бадахшан! Священный трон примет нашего Живого Бога, и никакие шимну — демоны не смогут принести вам несча­стье.

Вероятно, здесь впервые исмаилиты услышали про государст­во Бадахшан. По рядам склоненных спин прокатилось нечто вро­де

волны. Иные подняли головы, чтобы взглянуть на Ага Хана. Многие до сих пор думали, что говорит он... и удивились — губы Живого Бога даже не шевельнулись. Громовой голос, вещавший о государстве Бадахшан, по-прежнему таинственно звучал сверху, очевидно, из мегафона.

Так и ушел Ага Хан, ничего не сказав и лишь позволив лице­зреть свою особу. Среди паломников засновали дворцовые при­служники. Они отбирали дары, быстро и небрежно швыряли их впростые из ивовых прутьев корзины. Откуда-то выскользнули две старухи и увели Монику и девушек.

Наиболее видных мюршидов, пиров и ишанов пригласили про­следовать в соседний зал. Во всю длину его вытянулся стол, накрытый по-европейски — с закусками и винами. Почетные исмаилитские старцы растерянно оглядывались, где бы присесть.

Потирая руки, Курширмат громко обратился к Сахибу Джелялу и Эбенезеру Гиппу:

— Ну вот, теперь и закусим по доброму обычаю. Стульев нет, курпачей нет, значит, «а ла фуршетт», так сказать. Наши дика­ри — памирские старцы — не привыкли, но им нечего и волновать­ся. В старое время после лицезрения Живого Бога верующие не только не думали о пище, а спешили погасить факел своей жизни в колодце забвения, то есть попросту перерезать себе горло, ибо верили, что, увидев лик божества, правоверный исмаилит достиг предела человеческих желаний — увидел все на земле, что стоило видеть. К чему же жить дальше? Раз и...

Морщинистое, изрытое впадинами и шрамами одноглазое лицо Курширмата перекосила гримаса. Он откровенно потешался над посланцами исмаилитов.

Но своим оживлением, своей шутливой развязностью Куршир­мат пытался скрыть неуверенность. Он ехал сюда, в Бомбей, со­всем не за тем, чтобы поклониться Живому Богу. Да никто бы и не поверил, что из Курширмата мог получиться исмаилитский паломник, когда вот уже почти десять лет он воевал под зеленым знаменем пророка, отстаивая правоверие сунны. Исмаилиты же были всегда врагами правоверных мусульман. По учению исмаилитов, души собак суннитов после смерти обречены носиться в мрачных пределах божьих пустынь, не находя себе пристанища.

И все, кто знал Курширмата, не на шутку встревожились. Од­ноглазый курбаши олицетворял войну. Присутствие его в Хасана-баде ничего другого не могло означать, кроме войны.

К собравшимся у стола вышел Ага Хаи совсем запросто. Не­доумение вызвало то, что он вёл, держа за кончики пальцев, оше­ломленную Монику. Остановившись у парадного стола, он про­изнес речь. Лишь теперь паломники впервые услыхали его голос, тихий, гугнявый, но властный, совсем не похожий на голос, гре­мевший в радиорупоре. Такой голос у человека, обладающего властью и богатством, голос не терпящего возражений:

— Тысячелетия мы, потомки воплощения божества фатимидского халифа Хикама — да произносят это имя с благоговени­ем! — подвергаемся преследованиям. Из осторожности исмаилитам

приходилось веками втайне держать свою принадлежность к великому истинному учению. Исмаилиту дозво-лено выдавать себя и за мусульманина, и за христианина, и за язычника. Можно сто­ять на молитве в чужих храмах и порой даже называть себя безбожниками. И чтобы сохранить самое святое — жизнь, унижающими словами обзывать своих наставников мюршидов, ишанов и даже меня — Живого Бога Ага Хана. Вы знаете, что среди семи ступеней посвящения у нас есть одна, именуемая — Обман. Так мы жили тысячи лет. И я, Живой Бог, все свои сорок восемь перевоплощений взирал на беды своих мюршидов с горечью и с гордостью, ибо мы, исмаилиты, всегда оставались вершителями дел вселенной и заставляли даже самых могущественных правителей трепетать перед кинжалом и ядом наших ассасинов — мстителей.

Он передохнул, и слуга-виночерпий поднес ему в бокале белого вина, предварительно отпив сам большой глоток. Боги тоже страшатся отравы.

— Однако наконец ныне могущество исмаилитов достигло такой силы, — вещал Ага Хан, — что настал в мире час утверждения государства, где исмаилиты открыто, не прячась в поры страха и пещеры беспокойства, исповедовали бы истинное учение. Вы уже слышали, что название тому государству Бадахшан. Легионы наших верных мюршидов возденут к нашему лику руки и воскликнут: «Мы с тобой, Живой Бог!» И единым святым нашим дуновением полчища краснозвездных злых духов сгинут в небытие.

Ага Хан задохнулся, потому что последние слова он не говорил, а вещал. Изум-лённо водил Живой Бог глазами по лицам, чалмам, бородам, одеяниям. Он ждал восторженных возгласов и криков. Он знал, что здесь собрались самые могущесвенные феодалы-исмаилиты Бадахшана и Каратегина, Ферганы и Мугистана, Каттакургана и Нарына, Матчи и Памира, Ташкургана и Андижана, Хатана и Гиндукуша, Каракорума и Мастуджа, Лахора и Джалалабада, Пянджшира и Вахша. И собрал их сюда Ага Хан и специально для того прибыл из далекого Парижа, чтобы встре­титься с ними и поднять их на предприятие, которое сулило ему перспективу: оставаясь духовным владыкой миллионов исмаили­тов, возложить на свою маленькую сухонькую голову рубиновый венец Хикама Фатимида!

Но он не видел за банкетным столом восторга и энтузиазма, эти мюршиды, пиры, ишаны, беки любили власть, деньги, сытую жизнь, доходы. Но превыше всего они любили покой и негу. Слова Живого Бога знаменовали конец спокойной жизни. Экзо­тическое наименование «Бадахшан» прозвучало набатом войны. А исмаилиты знали, что такое война. Испокон веку шли меж­доусобицы, кровавые свары между эмирами, между беками, между мюршидами, между селениями. Всего год назад железная метла войны прошлась по Кухистану и повлекла бессчетные жертвы.

Живой Бог звал к войне. Никто не воскликнул от радости. Ни кто даже не сказал: «Хорошо!»

Один голос прервал тишину. Вылез из толпившихся у стола Курширмат.

— А где оружие? А где деньги? Лишь осёл не заботится о завтра.

Его изуродованное лицо задергалось, глаз выкатился, и он даже замахал руками, стараясь привлечь к себе внимание. И он добился этого.

Прищуриваясь близоруко, Ага Хан устало бормотал:

— Кто?

— Журналист... Корреспондент пешаверской газеты.