Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Последние годы эмир все чаще ощущал приступы боли в гла­зах, порой ему казалось, что они вот-вот лопнут. Казалось, сердце останавливается. Преследовало одно неотвязное видение. Белое, залитое кровью лицо, пустая кровавая дыра глазницы. Стальное, синеватое острие ножа, деловито вылущивающее глазное ябло­ко. Дикий животный крик. Глаз с кровавыми лохмотьями отска­кивает ему, эмиру, прямо в лицо. А потом тот же глаз, уже испу­ганный, страдальческий, на земле в пыли. И на вопль Алимхана: «Не надо. Убрать!» — носок грязного сапога палача наступает на глаз...

И по сей день боль пронизывает лоб, глаза, голову. Огненная вспышка отдается болью в глубине мозга. Вот-вот глаза лопнут, разорвутся.

И

к чему ему понадобилось тогда посетить «обхану», где каз­нили опасных преступников, посягнувших на его, эмира, власть и достоинство? Захотелось самому поглядеть, как ослепляют чело­века, в том случае — сводного его брата, чтобы отнять у того на­дежду занять «тилля курси» — золотой трон. Ибо по мусульман­скому «канону» слепец не может быть правителем государства. Зачем понадобилось пойти! Праздное любопытство? Какая ошиб­ка! Теперь болят глаза, возникают ужасные видения... Какая боль! Такую боль испытал он — его брат и враг... И этот полный мести и укоризны взгляд еще живого глаза из пыли и мусора... Взгляд совершеннейшего творения аллаха.

А теперь!.. А вдруг врачи правы и его глаза раздавит подо­швой безжалостная болезнь?

— О! — катался эмир по шелковым мягким тюфячкам и шел­ковым подушкам, от которых шел одуряздяй запах духов, курений. Рычал зверем, заползшим в берлогу.— Свет погас для него! Зачем я это сделал? Зачем позволил? Зачем приказал... Изверг я. И вот кара! Мне возмездие…

Угрызения совести, муки раскаяния жгли. Зачем он далю минутной прихоти? Алимхан был тогда молод, глуп и... уже жес­ток. С болезненным интересом еще в кадетском корпусе он читал в исторических книгах о жестоком обращении с плен-ными, о том, как ассирийские воины приволакивали к ногам своего полковод­ца мешками вырванные у побежденных глаза, чтобы похвас­таться, сколько врагов ими убито... Молодой эмир уже тогда мнил себя властелином, которому дозволено убивать, увечить, истязать. Но он не лишил брата жизни. Это было бы с точки зрения ислама иеискупаемым грехом. Алимхан лишь закрыл опасному претенден­ту путь к власти, оставил жить... без глаз.

— Оставьте подушку! Не рвите зубами. Усилия челюстей мо­гут вредно повлиять на глазное яблоко.

Глазное яблоко! Тот русский профессор, прилетевший на само­лете, говорил, что глазные яблоки могут изъязвиться, и глаза тогда вытекут. Профессура удалось заполучить в Кала-и-Фатту ценой больших усилий. Такого специалиста не нашлось во всем мире. Пришлось обратиться за помощью в Советский Союз. Ибо и в Дели, и в Париже, и в Лондоне, куда эмир специально ездил ин­когнито, окулисты лишь разводили руками... И все ссылались на того русского профессора. «Он один... единственный...» И профес­сор приехал. Он смотрел на него не как на эмира, а как на обык­новенного больного. Советовал он очень простые вещи, простые для обычного больного, но не для страждущего властелина. Как посмел профессор говорить ему, повелителю миллионов, о самык сокровенных делах, за одно слово о которых казнили. Конечно, казнили в те времена, когда он, эмир, еще правил в своем Арке а Бухаре и когда каждое его посещение гарема отмечалось лето­писца-ми в анналах, ибо оно могло означать появление в соответ­ствующий срок отпрыска мангытской династии. А тут этот про­фессор запросто приказал забыть супружеские дозволенные на­слаждения, иначе никакое лечение глаз не поможет, и он обречет себя на вечный мрак...

Как посмел этот русский посягнуть на то, что эмир почитал едва ли не самым главным в жизни. Нет, профессор просто интри­ган. И спесь захлестнула эмира, гордыня поднялась выше го­ловы.

В те дни Пир Карам шах и привез из Бадахшана рабыню по имени Резван. В старинных книгах записано,

что нет лучшего ле­карства от старческой слабости зрения, как молодая жена. Но или бадахшанка не обладала теми достоинствами, которые явля­лись бы целительным лекарством для глаз эмира, или вообще эмир слишком часто прибегал к этому лекарству, но болезнь его изо дня в день усиливалась. Слепнущий Алимхан страдал все больше, и призрак ослепленного брата все чаще появлялся перед ним.

— Лечение необходимо, и русский профессор дал правильный совет.

— Не напоминайте!

— В словах его истина. Лечиться надо было но его слову. Итак, вы отошлете её.

— Резван... я... повелел... спать ей... со мной... Она, путеводная звезда Бадахшана, любит своего птенчика.

— И продаёт свои ласки очень умело, — резко и прямо допол­нил его слова Сахиб Джелял. — Не хотел говорить сейчас о делах. Но прошу, прикажите привести сюда Резван. Отберите у нее фетву на государство Бадахшан. Вы не допустите, чтобы отрезали, оторвали от эмирата половину земель. Чтоб какая-то гаремная развлекательница могла назвать себя царицей. Такие легкомыс­ленные поступки разожгут огонь войны, повлекут разорение стран и народов.

— Хотели мы отдать... этот Бадахшан нашей дочери... где она... несчастье... увы... Моника-принцесса... в руках инглизов.

Он запутался и бормотал что-то невнятное.

— Теперь душечка Резван... путеводная звездочка... Объявляю её женой... позовите муллу Ибадуллу... хочу по закону.

Он кричал, вопил. Он требовал муллу Ибадуллу, приказывал разыскать Резван.

— Она... только она... теперь ханшей... поедет... привезет мне свадебный дар... венец с рубинами Бадахшана...

— И вам, правоверному эмиру, по душе, когда к землям Ба­дахшап а протянется рука инглизов. Кто не знает, что Резван под­сунул вам Пир Карам-шах. А кто он — вам известно...

Но Бадма остановил жестом Сахиба Джеляла и кивнул на ложе. Эмир лежал недвижимый, с черным лицом, закатно глаза,

— Прошу вас, здесь дело врача.

Он склонился над ложем. Сахиб Джелял вышел.

— И все же я отберу фетву у этой «путеводной звезды»... Ему претило безумство стареющего, расслабленного Алимхана, за ласки девчонки продавшего целую страну и многие милли­оны людей.

Вот уже три года Индийский департамент лелеет и пестует план создания Тибетско-Бадахшанской империи в Центральной Азии. Затеваются интриги, тратятся средства, вовлекаются тысячи людей. Эмир все время противостоял этим планам. Его не устраи­вали повитки англичан за счет значительной части Бухары соз­дать новое государство. Вот почему он оказал холодный прием Шоу — Пир Карам-шаху и враждебно относился ко всем авансам Ага Хана. Он твердил: «Никакого Тибета, Бадахшана!» Он пото­му так и приблизил к себе тибетского врача Бадму, что тот от­крыто восстал против замысла Лондона.

Эмир находил поддержку и у Сахиба Джеляла, и у других своих придворных. Эмигранты, купцы и помещики, входившие в Бухарский центр, тоже были решительно против этих замыслов.

Втайне же эмир решил не только не позволить англичанам включить в Бадахшан восточную часть Бухары, но, наоборот, за­думал прибрать к рукам афганские северные провинции и даже часть Бадахшана, входившую в Северную Индию.

В несколько напыщенном и туманном послании он писал Ибрагимбеку: «Бадахшан — кладезь средств и военной силы для вас, мой главнокомандующий, для накопления сил к победоносному и угодному пророку походу на Бухару и Самарканд. Мы уговорили господина Ага Хана, — это была ложь, — чтобы он убедил своих язычников в Бадахшана не противиться вам и помочь делу осво­бождения Бухарского эмирата от большевиков деньгами и продо­вольствием».