Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Сейчас стонущий скрип говорил: порядок во дворце порасстроился.

Из спальни пахнуло тяжелым запахом, прослоенным струйками приторных восточных ароматов и густых духов.

В сумраке спальни Бадма и Сахиб Джелял не сразу различи­ли лежащую на горе ваших тюфячков похожую на призрак фи­гуру эмира. Он не повернул бледного, мелового лица к вошедшим в остановиошимся взглядом смотрел на расписные болоры потолка.

— Заболел я... — со стоном пожаловался Алимхан.

— Вас предупреждали: ядовитые соки

распространились в теле,— заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете пред­писанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.

— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.

— Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимханy он показался ангелом Джебранлом. Высоченный, во всем чер­ном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей нпутизющей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова...

— Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожа­ешь... дерзишь, страшно... не уважаешь...

— Пророки не разделяли сыновей человеческих па людей и... эмиров. Все равны, все смертны! Дерзость в советах государям дороже мудрости, — звучал голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты на­слаждений».

— Я болен... нуждаюсь в лекарствах... Кричишь на меня, как… на... на...

Ои не мог подобрать слово и всхлнпнул... Вкрадчиво заговорил Бадма:

— Наш друг Сахнб Джелял прав. Пока мы отсутствовали, в вашем здоровье произошли нежелательные перемены. Вы забы­ли диету, и всего более вас истощили посещения эндеруна.

— Я болен... Лечение... необходимо отличное... Золото внутрь... Золото в мазях... Золото, чудодейственные лекарства... Назидания оставьте себе...

Алимхан капризничал, раздражался все больше.

— Лег-со! Пора поразмыслить о бренности жизненного су­ществования,— задумчиво произнес Бадма и по-тибетски сложил руки на груди.

— Что?.. Что?..

Эмир сразу обессилел. Ои давно уже подозревал — надвигает­ся неизбежное, понимал, что болен и болел тяжело. Но и в болез­нях он выделял себя из простых смертных. «Прикажу,— думал он,— и врачи исцелят мой совершенный организм». Лечиться он принимался уже не раз, обращался к мировым знаменитостям. Однако при малейшем облегчении забрасывал лекарства, нару­шал диету, запреты. Всё чаще он не находил радости в привычных наслаждениях. Теперь даже курение индийского самого высоко­сортного гашиша не доставляло ему удовольствия, а лишь истощало его силы.

Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он ле­жал в забытьи, сон не шёл к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось

в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь ду­шил кашмар. Один и тот же.

Из тьмы смотрит глаз... вырванный глаз... тот... Кошмар вызы­вал слабость... Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.

Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.

Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы— веское слово.

Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внут­ренности ему сводит судорога.

— Разврат, гашиш и похлебка из целого барана ведут по крутой тропе в могилу. Медицинские целительные снадобий ваша натура не принимает,— говорит деревянным тоном Бадма. Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз преду­преждаю. И золото бессильно.

— Одно слово... Есть надежда?.. Спасайте... У меня целое го­сударство... казна... — лепечет Алимхан и сам пугается. Голосок у него тихий, писклявый,

«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана... она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить её. Ото­слать её, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».

Он не замечал, что временами впадает в бред.

— Ханы мангыты... на смертном одре повелели верным слу­гам... стада угнать в пустыню. Пусть подыхают... Никому не до­станутся... Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада... ни одной овцы чтобы не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель... Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками... На-ка, выкуси!

Бадма покачал головой:

— Начнем лечиться, ваше высочество... Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину...

Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:

— Двадцать одно... Вот как?.. Прочитай, доктор... двадцать одно заклинание над бараньими побелевшими костями... Два­дцать одну жизнь дадут... Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.

Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.

— Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Ва­шего здоровья не хватит... Начнем же лечение.

Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыг­нула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала ска­зочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и да­же красивого лица.-