Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— И для ваших злых духов — гурков — мы, мастуджцы, хуже скотов. Бьют нас сильнее, чем буйволов по рогам.

Это вдруг тонко завизжал дряхлый, худущий старичишка, пря­тавшийся до сих пор за спинами мрачно насупившихся горцев. И еще старичишка закричал:

— Что же получается: кто пляшет от сытости желудка, а кто от голода.

Гурки забеспокоились. У них был вид базарных воришек, пойманных на месте кражи. Выражение краснощеких лиц их ежесекундно менялось. Они таращили угрожающе глаза, воинственно подкручивали смоляные жгуты усов, выкрикивали вполголоса угрозы:

— Боги и демоны!

— Свет и тьма!

— Все смешалось!

Неприятно пораженный

Пир Карам-шах скрипнул зубами.

— Осторожность! Спокойствие.

Когда имеешь дело с мастуджцами, надо знать их характер. Надо помнить, что горцы могут как будто согласиться со всем, что вами утверждается или предлагается. Но вдруг выступает на по­верхность «пена упрямства». И вполне ясный, уже вроде решённый вопрос запутывается. Нелепые каверзы выставляются на первый план с ехидством, свойственным лишь хитроумным политикам, ис­кусным интриганам.

Вот и сегодня. Казалось бы, вопрос решался к общему удов­летворению. Уже все определилось: сколько какое селение выста­вит носильщиков, сколько они получат деньгами и продуктами, сколько дадут ослов, лошадей, кутасов. Какие вьюки и когда можно начинать переправлять через перевалы. Когда, наконец, сдвинутся с места горно-полевые батареи, застрявшие на затоп­ленных водами тающих снегов переправах. И даже о затонувшем орудийном стволе договорились: вытащат и как можно быстрее. Мысленным взором Пир Карам-шах видел вереницы караванов, переваливающих хребет и спускающихся в долину Ханабада. Ярко, заманчиво, отчетливо представилась картина: он, Пир Карам-шах, торжественно вручает на воинском параде всадникам Ибрагимбека новенькое оружие, а Ибрагимбек с восторгом наблюдает стрельбу артиллерии по соединениям Красной Армии. Да, стоило потрудиться и претерпеть немыслимые лишения, чтобы наступила минута торжества!

— Старейшину Али Юсуфа зарыли живым в землю! — истери­чески прозвучал голос.— И твои гурки, господин, засунув человека в яму, сыпали туда двое суток землю, утаптывали её ногами, по­ливали водой. Мало того, что убили, а еще причинили ужасные муки!

Сердце сжало холодной лапой. Это уже разговор посерьезнее, чем пляска на голодный желудок! Кто там посмел заговорить о казни старейшины Али Юсуфа?! Пир Карам-шах не против жестокостей, но не в такой тревожной обстановке.

Говоривший скуластый, с явной примесью монгольской крови старейшина блудливо отвёл раскосые глаза в сторону. Немало, видимо, смелости ему понадобилось, чтобы бросить в лицо «госпо­дину власти» такие «кислые слова».

И, по всей видимости, он не выдумал их, заговорив про Aли Юсуфа и его ужас-ную смерть. Убрать Юсуфа Али следовало. Если бы его не казнили по приказу Пир Карам-шаха, он перемутил бы весь Бадахшан. Он ненавидел инглизов и всё английское и не раз поднимал мятежи против Пешавера. И не иначе Юсуф Али дейст­вовал по указке большевиков. Или... исмаилитов. Большевики или исмаилиты? Пир Карам-шах никак не мог решить. Но одно он сделал. Юсуфа Али убрал. Расставил ему силки и... Смерть его — хороший урок смутьянам. Никто и заикнуться не посмел... до сих пор. И если заговорили о Юсуфе Али, посмели заговорить — есть причина. И очень серьезная. И на ум опять пришли разговорц о Белой Змее. Вдруг всплыло в памяти лицо Моники. Ну уж, девчонка совсем не похожа на змею. Это мисс Гвендолен-экономка — действительно Белая Змея, гладкая, блестящая, холодная. Мисс Гвендолен-экономка взрастила, выпустила в свет Монику, и теперь... девчонка встала ему поперек пути.

Мелькнула мысль: «Надо её обезвредить. А сейчас болтовню остановить...» Но Пир Карам-шах не успел. Минутное колебаний до добра не доводит.

Встал

с места человек, красивый, рослый, сильный, весьма упитанный. Но заговорил он хоть и резко, но как-то суетливо. Чувствовалась врожденная привычка гнуть спину, подобострастно прикладываться к руке повелителя. Он и говорил, ежесекундно припадая в поясных поклонах и по-собачьи заглядывая в глаза.

— Женщин в Зах Дере насиловали... Отцов и мужей застава­ли смотреть на позор. Детей бросали в костер... Всех убили... За что? За вьюки и грузы, о которых тут говорят...

Красавец быстро закланялся и втиснулся в ряд сидящих. Нет, пока не поздно, надо вмешаться. Вождь вождей повели­тельным жестом остановил очередного оратора.

— Люди гор! — заговорил он, не повышая голоса.— Мы здесь с именем его величества английского короля, дабы мир и спокой­ствие царили в долинах Бадахшана, Памира и Гиндукуша. Мы вдесь в заботах о благополучии всех истых мусульман, поддан­ных императора Индии. Нам надо...

Говорил он важно, напыщенно, как и подобает великому вождю вождей племен, пребывающих под покровительством могущественной Британии. Он наслаждался звуками своего голоса, ибо он знал, какое великое впечатление на азиатских туземцев производят напыщенные речи. Голос звучит особенно внушительно и звонко, когда за твоими плечами вся Британская империя и отряд воинст­венных стражей. За звуками своих слов Пир Карам-шах отчетливо расслышал согласное бряцание винчестеров своих верных гурков. Да, в такой обстановке надо говорить властно и повелительно.

Но что-то адруг помешало. Кто-то осмелился вторгнуться в его речь. Его перебили. Его голос подавил более громкий, более силь­ный иолос:

— Пах, пах! Эй, царь! Эй, Гулам Шо, твои предки, господа Мастуджа, посадили дерево могущества в саду мощи. Эй, Гулам Шо; пусть увеличиваются твои посевы, пусть умножается твой по­чёт, но, боже правый,, до чего ты дожил, Гулам Шо? Как можешь ты Гулам Шо, позволить чужеземцам обрывать цветы великоду­шия, распускающиеся весной справедливости? Или ты, Гулам Шо, забыл про свою царскую. честь, про свои руки, про свои винтовки?

Поразительно! С такими словами вылез Молиар. Трусливый торгаш, пьянчуга, анашист, или он опять накурился опиума? И са­мое поразительное! Перемены в грубом лице Гулама Шо говорили, что его напугал этот, по существу, весьма туманный и осторожный призыв Молиара к бунту. Непреложны законы Мастуджского королевства: даже единое слово недовольства здесь влечет мол­ниеносную кару. Недовольному немедленно, по местному выраже­нию, «укарачивают жизнь».

Это отлично знал Пир Карам-шах, и он нетерпеливо смотрел на царя Мастуджа. Проклятое ничтожество, трус Молиар, осме­лившийся бросить упрек царю Гуламу Шо, неосторожно стоял на самом краешке крыши, под которой на огромной глубине лежала долина. На такой глубине, что облака, бродившие далеко внизу, казались пушистыми барашками на темной зелени лугов. Легкого иеосторожного движения или толчка было достаточно, чтобы человек провалился, в небытие.

Понимали это и оборванные, мрачные старейшины. Они не­вольно отодвинулись от говорившего и с почтением, но с явным страхом поглядывали на то, как он, впадая в раж, неистово жес­тикулирует в такт своим крамольным словам. Молиар так разо­шелся, что забыл про нагайку в своей руке. Против его воли на­гайка очень воинственно прыгала в воздухе на фоне такого близ­кого неба и выглядела орудием рока. Деревянное лицо царя Мастуджа вдруг ожило задергалось, что означало приближение приступа гнева.

А Молиар вопил, и его желтушное, одутловатое лицо посинело от натути.