Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Теперь же Пир Карам-шах все чаще чувствовал досадное не­доумение. Чаще, чем прежде, приходилось оглядываться через плечо, не подстерегает ли его какая-нибудь случайность или даже опасность. Раньше рядом стоял Старый гурк. За бе-зопасность своего хозяина он получал золотые соверены.

Сейчас Старый гурк, запеленутый в саван, совершал последнее путешествие по горным тропам Гималаев. А его господину при­ходилось все чаще поглядывать через плечо и все реже снимать ладонь с холодной, полированной рукоятки маузера. Гладкий, красный от горного ожога лоб вождя вождей рассекала вертикаль­ная складочка — знак тревог и раздумий.

Впрочем, гурки остались. Гурки ходили за спиной, и так же, как и прежде, руки их лежали на

прикладах отличных скоро­стрельных винчестеров. Но остались гурки помоложе. Старики от­просились в Непал провожать к могиле своего старей-шину, а не­опытные, молодые, известно, и стреляют хуже, и глаза у них смотрят не так зорко, и внимание их часто не там, где полагается быть вниманию слуг такого высокого и драгоценного господина, каким считался в горной стране вождь вождей. Он все чаще покрикивал на гурков, требуя от них повиновения и послушания.

Да, пожалеешь старейшину, достойного воина, бывало всегда готового за десяток желтеньких сражаться по приказу господина Пир Карам-шаха хоть со всем ми-ром. Да, очень не хватало Старо­го гурка, который воевал еще в траншеях Ипра в войну четырнад­цатого года, все испытал и «мог расчленить волосок на сто волос­ков». Но что же поделаешь? Старейшину гурков, многоопытного воиня и преданного слугу, поджидала свежая раскрытая могила, а Пир Карам-шаху приходилось поглядывать все чаще и чаще, что там, за его спиной? Прислушиваться, не шепчутся ли молодые, с наглым огоньком в глазах, румянощекие гурки.

Вождь вождей не терялся и в более затруднительных обстоя­тельствах. Неуемная энергия его находила выход в бешеной дея­тельности. Всё шло по плану, всё удавалось, правда, с трудом, но удавалось. Его величество царь Мастуджа отложил в сторону свою печаль по Резван — не подобает мужчине печалиться по жен-щине, пусть даже родной дочери — и с довольной, скажем, угодливой, миной на дубленом козлином лице бегал по-мальчишески по двору, поторапливая шлепками своих жен-девчонок. Из кухни валили клубы дыма и распространяли далеко вокруг запахи жареного и вареного. Лошади стояли вечно в мыле, столько их гоняли по не­легким горным дорогам. Могучие, неповоротливые, лохматые яки-кута-сы бродили во дворе. Им предстояло тащить полевые пушки, застрявшие далеко на юге на переправе. Ящики и вьюки всё при­бывали и прибывали.

День и ночь в михманхане в камине пылали стволы горной арчи, обогревая замерзших, заледеневших, только что спустивших­ся с перевалов суетливых, лукавоглазых, непонятной националь­ности людей. Зябко грели они руки у огня, а рядом с очагом суши­лись их киргизские войлочные бело-черные шляпы, азербайджан­ские каракулевые шапки, монгольские меховые колпаки, каракал-паксюие шугурме, огромные белуджские чалмы, персидские куляхи, европейского фетра шляпы, нелепо выглядевшие в горных дебрях, гигантские текинские папахи, индусские белые, отнюдь не греющие голые черепа шапочки, офицерские военные, времен российской им­перии, фуражки. Тибет и Хорасан, Мазар-и-Шериф и Индия, Франция и Синцзян, Бухара и Анкара. Кто только в те дни не присылал своих курьеров в забытый богом и людьми Мастудж, чтобы вос­пользоваться гостеприимством его нищего, но весьма величествен­ного царя. Гулам Шо мог быть доволен — его михманхана, его покосившийся, сложенный на горной глине из красных шершавых глыб дворец-сарай превратился в место весьма важных встреч.

Теперь в тронном зале часто совещались, и всегда на почетном месте восседал в высокой, с алмазным аграфом чалме, в расшитом золотом и шелком гильгитском кафтане красноликий, с рассечен­ным складкой забот лбом, худощавый, зеленоглазый, жестокий вождь вождей. Он избрал своим уделом «внушать и повеле­вать».

Его величество царь Гулам Шо не осмеливался даже присесть на свой трон. Он сидел почтительно на пятках позади Пир Ка­рам-шаха и всё шептал ему что-то на ухо, а тот пощипывал свою реденькую «а ля принц Уэльский» бородку цвета

соломы и поджи­мал узкие коричневатые губы. Он выглядел, несмотря на богатое одеяние, невзрачным и непредставительным, но все ощущали гнёт его мощи и силы. Прямо за спиной его поднималась к потолку голая, задымленная, с выпячивающимися из грубой штукатурки камнями стена, неприглядная, но несокрушимая. И, глядя на неё, все видели другую, мощную, подавляющую все и вся стену, сло­женную из золотых глыб, — стену империи. В глазах мельтешило и рябило, и начинало казаться, что у стены сидит не невзрачный, даже хилый по внешности человек, пыжащийся от натуги, чтобы казаться великим и могучим, а подлинный вождь вождей. А стоя­щие по бокам с винчестерами розовощекие два гурка выглядели ангелами-мстителями.

От вождя вождей сейчас зависело всё. С приходом солнечных дней тысячи рабочих муравьиными роями копошились на тропах, оврингах, перевалах. Целые горные кланы и племена втянуты были в строительство дорог, все вьючные средства были реквизи­рованы— лошади, буйволы, яки-кутасы, ослы. Подростков и жен­щин плетьми выгнали из хижин перетаскивать ящики и мешки. Никого не осталось в селениях, даже в самых далеких ущельях. Пир Карам-шах отлично владел методом «кнута и пряника». Всем давал возможность заработать. Платил гроши, но и гроши произ­водили в горной стране ошеломительное впечатление, потому что горцы никогда до сих пор не видели столько денег — мешки мед­ных грошей.

Везли, тащили по оврингам, тропам, перевалам оружие, пат­роны, амуницию. Лихорадочно возводили хворостяные мосты, про­бивали в скалах тропы, выравнивали подъемы на перевалы. Людей не хватало. Даже правители княжеств сами брались за черную работу и громоздили на свои спины бревна, камни, ветви. Не раз­гневать бы проклятых инглизов и, что греха таить, ссыпать бы в свою княжескую мошну еще несколько монет. Пир Карам-шах пе­реворотил всю жизнь горной страны. Он был всемогущ. А всемогу­щий не просит, не уговаривает. Всемогущий повелевает и платит, когда ему повинуются, а когда не повинуются, тогда стреляют его ангелы мести и злодейства — гурки. Но однажды произошло невероятное. В один из дней гурки отказались стрелять. На переправе ствол одного полевого орудия выскользнул из вьюка, упал в поток, потянул за собой лошадей, носильщиков. Горцы бросились спасать товарищей и забыли про орудийный ствол. Они отказались лезть в ледяную воду. Наблюдавший с кры­ши каменной хижины за переправой Пир Карам-шах приказал гуркам стрелять.

Выстрелы не раздались.

Долину обступали вечные горы. Посиневшие в весенних ветрах вершины взирали с удивлением на людей. Извечно здесь, в доли­не, за неповиновение убивали — пристреливали. Что стоит жизнь человека по сравнению с такой ценностью, как блестящий, отпо­лированный ствол полевого орудия, новенького, скорострель­ного, системы прославленной фирмы «Виккерс», стоящего много-много гиней? Жалкие туземцы принялись спасать из ледяной стремнины таких же жалких туземцев и бросили на произвол судьбы ценность, принадлежащую великой империи.

Розовощекие гурки отказались стрелять. Они вдруг сделались все на одно лицо — равнодушные, непроницаемые, упрямые. Они даже не подняли по команде Пир Карам-шаха свои винчестера и смотрели сосредоточенно на бешеную ледяную реку, в пучине кото­рой лежал ствол полевого орудия, такого дорогого, такого нуж­ного для войны с большевиками.

— Огонь! — приказал вождь вождей, стараясь перекричать бе­шеный вой горной реки.

Но гурки не стреляли. Они скалили белые зубы не то в улыб­ке, не то в злобе. Пир Карам-шах подбежал, прыгал по мокрым глыбам, и замахнулся на гурка со щеками гранатового цвета. За­махнулся, но бессильно опустил руку. Гранатовощеклй гурк стран­но улыбнулся, но в глазах его проснулась угроза. Остальные гурки тоже смотрели с ненавистью на своего хозяина, жалование которого они получали. Вождь вождей озирался.