Переступая грань

Катасонова Елена Николаевна

– Вот двое: он и она, - бормотал он, отойдя на середину комнаты, глядя прищурившись на Лизу.
– Лизонька, подождете? Посидите немножко? Я - мигом, в карандаше...

В руках у него оказалась большая папка. Он сел на стул против тахты, положил папку себе на колени, вытащил из нее лист ватмана, а из кармана толстый, как бревно, карандаш.

– Сейчас, сейчас, - повторял Лёня.
– Я сейчас...

Быстрыми легкими движениями он наносил на ватман штрихи и линии, что-то приговаривая, чему-то удивляясь, совершенно, казалось,

забыв про Лизу. Впрочем, когда она шевельнулась, на нее прикрикнул:

– Сидите, как сидели, не двигайтесь: вы мне еще нужны.

Еще... Сорвал с лекций, приволок в холодный подвал, усадил на тахту и занялся своим делом. Вполне можно было бы возмутиться, встать и уйти. Но не хочется. И бесцеремонность его почему-то не раздражает. Ну ясно же почему. Хорошо смотреть, как человек создает что-то, на твоих глазах создает, в твоем присутствии, да еще, как видно, про тебя и себя.

"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..." Фраза ускользала, пряталась, упорно ей не давалась. Надо подумать... И Лиза тоже взялась за работу. Нет, она не встала и не схватила портфель, не вытащила из него ни ручки, ни листа бумаги. Она сидела неподвижно и тихо, но в голове ее складывались все новые варианты, переплетаясь один с другим, отталкиваясь друг от друга, снова сближаясь...

– Эй, Лиза, вы там не уснули?

Незаметно для себя она закрыла глаза.

– Вовсе нет.

– Значит, устали?

– Да нет!

Она почти нашла тот единственный, нужный глагол, а он мешает!

– Я скоро закончу, - ничего, конечно, не понял Лёня.
– Еще немного, чуть-чуть. Ничего?

– Ничего.

Лёня взглянул на Лизу чуть виновато.

– Нет, - решил он, - все-таки вы устали. Потом доделаю. Я уже знаю как.

– Можно взглянуть?

Лиза встала, не сомневаясь в ответе, но Лёня быстро сунул лист в папку.

– Не надо, - сухо сказал он.
– Я никому, никогда, ни за что, пока не закончу...

– Хорошо, хорошо...

– Давайте лучше пить чай.
– Он заглянул ей в глаза.
– У меня хороший, цейлонский. И даже печенье есть!

Лёня сказал о печенье с такой смешной гордостью, что Лиза не могла не улыбнуться. И он улыбнулся в ответ - доброй открытой улыбкой.

– Как раз вчера купил чайник. Новый, электрический!
– продолжал он хвастаться.
– Как знал, что вас встречу! Вскипает мгновенно.

Лёня скрылся за дверью, послышался шум воды. Вернулся, включил чайник, расставил на широком подоконнике чашки с блюдцами - стола в мастерской не было, широким жестом лихо, издалека, швырнул на подоконник связку баранок.

– А где печенье?
– с любопытством спросила Лиза.

– Представляете, его уже съели, - с дет-ским недоумением ответил Лёня.
– Но вот - баранки.
– Он постучал бубликом по подоконнику. Жестковаты, - озабоченно доложил он, - но если опустить в чай...

Они взглянули друг на друга, и оба

расхохотались.

– Ох, Лёня... А где у вас тут моют руки?

– Да-да, конечно.
– Лёня покраснел как девушка.
– И руки, и все такое... Пойдемте, я покажу.

В маленькой прихожей было две двери. Лёня ткнул в них пальцем - "а вот выключатель" - и ушел.

Ничего себе подвальчик - с туалетом и умывальником! Каких только диковин нет в Москве... А как бы он иначе, кстати, работал?

* * *

Чай и вправду оказался необычайно вкусным.

– Ездили на этюды и насушили трав, - объяснил Лёня.
– Этот с чабрецом. А сушки почему не едите?

– Они несъедобные, - не стала скрывать от хозяина горькой правды Лиза.

– Ничего подобного!
– энергично возразил он.
– Вы их просто мало держали в чашке.

– Вот когда мне будет сто лет...

– Этого никогда не случится! Сто лет может быть только картине. Или абхазскому долгожителю. Теперь скажите, о чем вы думали, когда я делал набросок? В какой-то момент вы так глубоко задумались и так изменилось ваше лицо...

Лиза взглянула на этого чудного парня и поставила на подоконник чашку. Странный какой... Про печенье напрочь забыл, сушки произведены небось до новой эры, а то, о чем другие ни за что бы не догадались, приметил. Хотя чему удивляться: художник.

– Вам интересно на самом деле?
– спросила она.

– А почему вы спрашиваете?
– Он ушел от ответа.

– Где-то я читала, а может, кто-то мне говорил, что творческие натуры слушают и слышат только себя.

Лёня смотрел на Лизу созерцательно и бездумно.

– Эй, - окликнула она его.

– А?
– очнулся от грез Лёня.

– Повторите-ка, что я сказала.

Он старательно повторил - как школьник, который механически, не вникая в смысл, повторяет последнюю фразу учителя. Потом тоже поставил на подоконник чашку, взял Лизу за руку и усадил на тахту.

– В какой-то степени это правда, - нехотя признал он, однако тут же встал на защиту корпоративной чести.
– Но вообще все люди эгоисты, не только творческие. Чем бы они там ни прикрывались, как бы ни приукрашивали себя. Делают, как им нужно, а уж потом подыскивают себе оправдание.

– Но это же страшно, - пригорюнилась Лиза.

– Ничего особенно страшного, - махнул рукой Лёня.
– Просто, общаясь с людьми, нужно иметь в виду... Так о чем вы думали?

"А что? Вот возьму и скажу! А то придумает бог весть что". И Лиза рассказала своему случайному собеседнику про Джебрана, а он - неожиданно и легко - вдруг взял да и выдал то самое, единственно годное к переводу слово, за которым столько дней и ночей - даже во сне - безуспешно гонялась Лиза, которое от нее ускользало, упорно не давалось в руки, потешаясь над ней, посмеиваясь, дразня, и она это слово, неуловимое, зыбкое как пески, уже почти ненавидела.