Перевал
Шрифт:
— С моей-то рукой… Какой я альпинист, — уклончиво ответил Борис и, болезненно морщась, пошевелил рукой.
Ланге долго о чем-то говорил с доктором Берком по-немецки. Тот согласно кивал головой, потом обратился к Борису:
— Господин комендант обещает создать для вас в лазарете приличные условия. Вы скоро окрепнете и снова будете молодцом.
— Можете встречаться со своими друзьями, как и прежде, — сказал Ланге. — Отдельная комната в вашем распоряжении.
— Кажется, среди пленных есть такие, кто прежде воевал в горах? — спросил доктор Берк.
— Очевидно.
— Не
— Но учтите, на фронт я не поеду, — решительно заявил Борис. — Стрелять в своих не буду. Лучше уж меня убейте.
Немцы переглянулись. Борис уловил во взгляде майора Ланге вопрос.
— Что вы! — улыбнулся Берк и похлопал Бориса по плечу. — Кто же вас заставляет стрелять в своих? Для вас найдутся иные занятия. Я правильно говорю, господин майор?
— Совершенно верно, — поклонился Ланге и дружески обратился к Борису: — Прошу вас, господин Севидов, не будьте так грубы и нетерпимы к господину Кутипову.
— Постараюсь, — сухо ответил Борис, а сам подумал: «Это уже другое дело. Но как поведет себя теперь Кутипов?»
Бориса снова перевели в отдельную комнату. Однажды к нему явился Кутипов. Он, конечно, не забыл недавней стычки. Но, видимо, проинструктированный майором Ланге или доктором Берком, держался не очень враждебно, хотя и несколько настороженно. Он выложил на стол плитку шоколада.
— Ешь, Борис Антонович, набирайся сил, — проговорил дружелюбно. — Как у нас говорят, кто старое помянет, тому глаз вон. Тем более что скоро нам предстоит работать вместе. Ведь так?
— Не знаю. Доктор Берк предлагает иное дело.
— Так, так. И с доктором Берком, и с Оберлендером уже все решено. Будешь у меня работать. Только вот я думаю: а не темнишь ли ты, Борис Антонович? Может быть, настоящее лицо ты показал в тот день, когда обозвал меня проституткой?
— Ведь сам сказал: кто старое помянет… И потом, вспомни, сам вроде запасной вариант имеешь…
— Ну ладно, извини. И все же неужели так быстро изменились твои убеждения?
— Сейчас такое время, когда прежние убеждения лопаются как мыльный пузырь. Я — во власти обстоятельств. В данном случае обстоятельства не в мою пользу. — При этих словах Борис достал сложенный лист бумаги и протянул Кутипову, предполагая наверняка, что Кутипов знаком с этим «документом». — Вот что сейчас формирует мои убеждения. Как говорят, обстоятельства выше нас.
Кутипов развернул листок, бегло прочитал. Усмехнулся.
— Вот как! А что я тебе говорил? Ты приговорен к смерти. Родной брат приговорил родного брата к смерти. — Кутипов изорвал в клочья бумагу, хлопнул по плечу Севидова. — Не дрейфь, тезка! Скоро твой братец будет пузыри пускать в Черном море, а мы с тобой еще увидим красивую жизнь. У нас все будет, все, — пообещал Кутипов. — Ты давай скорее поправляйся. Нечего тебе тут торчать. Дел у нас с тобой невпроворот. На меня жмут так, что дыхнуть некогда.
— Кто жмет, Оберлендер?
— Что Оберлендер! — махнул рукой Кутипов. — Он за свой «Бергманн» печется. Да эта часть уже почти сформирована.
— Не представляю я своей роли в штабе, — признался Борис.
— Положись на меня, — ободряюще сказал Кутипов. — Освоишь канцелярию. Бумажки перебирать — не шашкой рубать. Кстати, как рука?
— Уже нормально. — Борис, сдерживая боль, поднял руку, сжимая и разжимая пальцы. — Вполне могу, как ты говоришь, бумажки перебирать.
— Не торопись. Вижу, еще болит. Поправляйся. Скоро, скоро наступит и твой черед. — Кутипов пристально посмотрел на Бориса. — И все же, Борис Антонович, признайся… чисто по-товарищески…
— В чем? — выдержав взгляд Кутипова, деланно удивился Борис. — А-а, понимаю… Только… Сам же видел приговор. Да и фотокарточку они тут такую состряпали, что… Словом, одна теперь у меня дорога. Только не тяни, Борис Михайлович, надоело в этом лазарете.
Глядя на закрывшуюся за Кутиповым дверь, Борис мучительно размышлял: «Почему он не забрал меня к себе сейчас? Ведь я дал согласие. Еще не доверяет? Конечно. Нельзя же всерьез подумать, что Кутипов печется о моем здоровье. Что-то они темнят, выжидают. Но что?..»
Теперь в комнате. Севидова вновь стали собираться старые знакомые. Ежедневно навещал Бориса Феодосий Николаевич Ташлык.
— Майор Ланге постоянно интересуется вашим здоровьем, — говорил он, осматривая уже почти зажившую рану. — Торопит.
— Я тоже тороплюсь, — ответил Борис.
— Понятно.
Не приходил только Тит Лозняк. По словам Дерибаса, Тит лежал с примочками. Лозняка избили его же дружки, писаря канцелярии, — поймали где-то в укромном месте и устроили темную…
— Обидно за Лозняка, — высказал сожаление Борис Севидов. — Такого азартного партнера отколотили. За что же его?
— Вроде бы украл у них что-то.
— Хиба у нашего брата есть шо красть? — усмехнулся Рябченко.
— Не скажи, Петро, — возразил Дерибас. — У нашего — ничего, а у тех канцелярских крыс гроши есть, им трохи платят.
— Такой опытный вор — и попался? — удивился Борис.
— Ото ж и я так думаю, — согласился Дерибас. — Лозняк дюже хитрый, шоб попасться. Да и не станут его дружки бить, Лозняк среди них атаманит.
— А кажешь, шо с примочками лежит.
— То верно, Петро, лежит. И в лице изменился, и злой дюже стал.
…Дерибас был прав. Когда Тит Лозняк пришел в комнату Бориса, его трудно было узнать. Смуглое лицо стало землистым, руки тряслись, под левым глазом желтело пятно — след заживающего кровяного подтека.
— Ото добрый фонарь подвесили, — хмыкнул Рябченко.
— Замолкни! — одернул его Лозняк. — А то тебе сейчас цветных фонарей подвешу. — Он потер пальцами под глазом и возмущенно выкрикнул: — За что, а? За что? Да еще все гроши отобрали. А я их не крал. Гад буду, не крал! — божился он, обращаясь в основном к Борису Севидову. — Я нашел сверток возле канцелярии. Там были гроши. Семьсот рубчиков было! Теперь играть не на что.