Перевод показаний

Келман Джеймс

Наступил перерыв, мы вышли в холл перед выходом, в вестибюль, где чай или кофе, напитки и также еда, там был хлеб, сыр, холодное мясо, салат. Мы были голодные, все коллеги. Можно было поесть, когда закончат другие. Мы стояли в стороне от начальств и гостей. Ее ладонь лежала в моей. Вот теперь коллегам можно было туда подойти, и она прошептала мне, что не хочет, не хочет есть. Ну хорошо, тогда можно я съем ее порцию! Она не стала бы есть с этими людьми. Так она мне сказала, и раньше говорила, про начальства и заграничных гостей, говорила мне, Не позволяй им видеть, как мы едим, они не увидят меня едящей.

А что такого, мы голодные, почему не поесть?

Нет, меня они не увидят.

Я сделал, как она, да, хотя в животе сосало. Там на стенах висели извещения, о предстоящих событиях, информация из новостей, мы стали читать их. И так получилось, что я снова увидел этого типа, да, как он за нами следит. Я поверить не мог, что он посмеет вот так, вызывающе. Он был на другой стороне, там, где еда, с чашкой в руке, потягивал чай или кофе. Товарищ его не видела. Я взял ее под руку, как будто все естественно. И пошептал ей. Не помню, что-то сказал, но только личные слова, только личные. Во мне было такое чувство, сильно эмоциональное. Я хотел удержать

ее. Что-то чувствовал. Я. Не знаю. Но очень сильно. Все сильнее. Может сознание потери. Предстоящей потери. Не знаю. Мы же всегда теряем, всегда, но некоторые живут, почему же не мы двое, почему не можем, вдвоем, почему нет, почему мы не как другие, если мы любим друг друга. Возможно, я шептал ей эти слова или еще какие. Личные. Не могу припомнить. Припомнить не могу, но шептал. А в животе как-то, не знаю, скручивалось. Она взяла меня за руку, стиснула запястье, потом прикоснулась к моему лицу и ушла. Отошла от меня, да. Я видел, куда, пошла в женскую комнату, в туалет. И тот, который следил, тоже ушел. Что я могу сказать. Ушел. Я оглядывался, но не видел его. Последовал за моим товарищем, да, думаю, так. А что еще, что еще можно подумать. Там были другие коллеги, один подошел ко мне, дал сигарету и спички, сказал, что в его машине двое заграничных гостей, он после поедет в их дом и другие коллеги тоже, там будет вино, а может и бренди, он так надеется, и может мы тоже потом подойдем, я и товарищ, они будут рады. Мы поговорили еще, одну минуту. Товарищ вернулась. Коллега ей улыбнулся, тронул за руку. За локоть, да, тронул за локоть. Я подумал, что это он, какая была нужда. Почему ее трогает. Разве такое поведение нормально. Я посмотрел ему в лицо, он только улыбался ей. Тут звонок, перерыв кончился. Она хотела вернуться на наши сидения. Я нет, я хотел вернуться только в одно место. В нашу секцию. Я мог вообще тогда уйти с культурного вечера. Да, ну что тут скажешь. Это был не гнев, я не гневался. Может и так, да, я бы так и сказал. Мне всегда было не по себе на этих события, тревожился, да, верно, на них вообще неспокойно, столько людей вокруг. Мне хотелось уйти, вдвоем. Я сказал ей, давай выйдем наружу. Нет, она не хотела. Всего на минуту, у меня есть сигарета, мы бы там покурили. Нет. Она сказала, тут скоро будет одно выступление, которое она хочет увидеть, много танцоров, музыкантов, но все молодые и многие родственники друзьям. Так что мы вернулись в зал.

Никакого удовольствия я не получил, не от этого выступления, я за ним почти и не следил. Приятно, конечно, видеть детей, их лица, веселые, с надеждой на будущее, но эти-то были постарше и взрослые тоже, нет, мне они удовольствия не доставляли, да и с какой стати, если это любительщина, простая любительщина, и скучная, даже тоскливая. Так и было. По-моему. Что еще тут можно сказать, заурядная банальность, может и традиционная, но и только, и зачем, какой это век, куда мы смотрим, вперед, назад, на наших дедов, на прапрадедов, что это за обезьяньи пляски. У заграничных гостей тоже есть музыка, танцы, веселье, да, как и у нас, у них свое, у нас свое, но существует же много городов, населенных пунктов, традиционных, да, но также и современных, молодежь с ее музыкой, возбуждение, и тоже громкая поэзия, выкрики, страстность, да, наш народ, мы тоже, у нас есть, как и у этого заграничного народа, много и много всего во множестве городов, а в каком-то отдельном городе, только одном, или, скажем, в поселке, местные коллеги знают только свое, ничего другого не видели, значит и судьями быть не могут. Вышел оркестр, за ним труппа, заплясала на сцене, дедовские пляски. Я не в силах был там сидеть. Ну и развлечение, прошептал я ей, нам все равно скоро уходить, давай подождем снаружи, выкурим сигарету, а то я сейчас закричу, они меня доконают, я так ей шептал.

Она не ответила. Я видел ее глаза, прекрасные, какая красота в женских глазах, прекрасных, не как у мужчин, женские глаза не такие, мужские совсем отличаются. Так вот, она сказала, что этот здесь, тот человек опять здесь и следит за ней, все время, она видела его лицо. Я тогда оглянулся, но его не увидел, нигде. И сказал, Его здесь нет.

Есть.

Где? Я его не вижу.

Он следит.

Я не вижу его.

Он здесь.

Ты его знаешь?

Он следит.

Кто он, этот человек, кто он такой?

Она прикусила губу. Подняла голову, выпрямила плечи, тело все напряглось, не отрывает глаз от детей. Это она для меня держалась так строго, против меня, так и было, я положил ладонь ей на руку, но не смог прикоснуться к ней, надо было сказать что-то, а я не сказал, я только ждал, когда закончится выступление, когда люди захлопают, но тут она повернулась ко мне и зашептала, Что с тобой такое? Может ты ревнуешь, как глупо. Или ты знаешь его, ты, мой защитник, вот ты кто, поэтому ты и рядом со мной. Это человек глядит на меня, тут о моей безопасности. Ты знаешь его, ты его видел, откуда он, кто он, коллега, не думаю, что я должна подозревать, кто он, безопасность, армейский, откуда он, может он знает моего мужа, что ему от меня нужно, что все это значит, почему ты не защищаешь меня, вместо того, чтобы задавать дурацкие вопросы, ты бы лучше его спросил, иди к нему, где он, найди его. Мы защитники, мы следим друг за другом. Так вот, я-то себя защитить могу. Если я могу, а я могу, так только себя. Кто он. Не могу я с тобой разговаривать, ты не защищаешь меня, а нападаешь.

Она встала и пошла к выходу. Я за ней не последовал. Дети уже спускались со сцены, уходили, и оркестр за ними, люди вокруг хлопали.

Я вышел в вестибюль, к дверям, но найти ее не сумел, обошел столы, галерку, мужские комнаты, женские, нет, ее нигде не было. Я ждал, а она не приходила, и я продолжал ждать.

Там появились люди, и сразу к выходу. Возможно, она вышла наружу театра, могла ли сделать так одна, если да, то глупо, но она бы сделала, я знал ее, хоть только недели, а все же знал, все, что она может сделать, на что способна, принять все риски, если это необходимо, она это сделала бы, во всех ситуациях. Я вышел наружу, прошелся туда, сюда, в эту сторону, если она теперь уже отошла, тогда к стороне здания, очень темные тени, это известно, и потом через улицу отсюда сплошной армейский персонал, нам не видно, но они там, тихо, ждут, ждут, когда комендантский час, может какие коллеги о нем забудут, и еще тоже важно, насчет гостей нашей страны, где они, могут ведь и разбрестись по темным проулкам, могут даже исчезнуть, и что тогда будет, если

коллеги не защитят очень важных персон, гостей нашей страны, что тогда в заграничных источниках. Я пошел переулком, вдоль него, вынул из кармана сигарету. Спички были, я чиркнул одной об стену, затянулся табачным дымом, в легкие, с полдня уже не курил, а рядом лестница, подъезд, освещенный одной лампочкой, маленькой, и снова запах еды, и тут ладонь на моей руке. Ее ладонь. Я только дышал. Отдал ей сигарету, по-моему, да, отдал. А что она, она подняла мою руку, вот так, подняла мою руку, положила ее себе на плечи, прислонилась вот здесь головой, волосы у меня на лице, запах кожи, прекрасной кожи, я закрыл глаза, втянул все в себя, вдохнул ее в себя, наполняя легкие этим запахом ее волос, запахом тела. Мгновения в жизни, в истории. Какие выпадают секунды. Если в истории, один из нас умирает. Это не бесчестно. Такие мысли приходят, и раньше приходили, который, какой из нас выживет, потому что, да, один ведь переживет другого, мы же не дети, надо признать и не спорить, один из нас выживает после другого. Так что же о нас двоих, если один, то который, если останется один. Я сжал ее крепче, пальцы трогали ей плечо, голое под кончиками пальцев, плоть плеча, мускулы.

Я всегда думал, что узнал ее в эти несколько недель, да, всегда.

Что тут сказать. Целостность, что это может быть такое. Мы двое. Больше мне сказать нечего. И так все известно.

Теперь я не мог уже остановиться, мало ли что думает ум, тут всегда тело, я не мог его остановить, ничего не думал и только прижимал ее все сильнее, больше. Больше мне об этом сказать нечего, чего мне тут стыдиться. Я всегда так, всегда хотел и не мог остановиться, с ней. Но она остановила меня, коснулась запястья. Такие должно произойти, опасно для нас, все эти армейские рядом, да, но и мое желание, всегда трогать ее, чувствовать ее тело, прижимать к себе, мы сдвигались все дальше, в тени, пока не остановились у стены здания, и она позволила это, руки вокруг моей шеи, приподняла свое тело повыше, дыша на меня, чувствуя мой пенис, я мог быстро вдвинуться в нее, оказаться внутри, войти, так прекрасно, но она остановила меня, тут и остановила, такое вдруг напряжение. Ох, он здесь, он здесь. А когда я обернулся, она отступила, отодвинулась в сторону, и уже пошла. Показывала пальцем. Там были тени, дальше, в другом направлении от меня, за мной, в стороне от нее, и я пошел тогда, медленно, вдоль проулка. Ничего. Ничего там не было, его не было, никого. Ни одного человека. Я там оглядывался – минуту, две, дольше. Ничего, ничего. Я вернулся на улицу, но ее не было. Внутрь театра. Там тоже, у дверей. При дверях вестибюля стояли коллеги, охраняли вход-выход, ни один ее не видел. Возможно, она в безопасности и где-то еще. Так они говорили. Ачто в парковочной зоне, она могла и туда уйти. Нет. Возможно, мне стоит ее подождать, и она скоро придет. Через десять минут машины должны были уйти из парковочной зоны, она это знала, а потом комендантский час, это она тоже знала, и расписание для конвоя, конечно.

Что я могу сказать, работу же надо сделать, и я стал делать ее. Таковы обязанности, мы на них согласились. Конвой был на месте, начальства возвращались по домам, заграничные гости. Машины всегда должны идти строем. В каждом эскорте одна ключевая позиция, на случай осложнений. Машины должны идти строем, по порядку, это основа основ. Вместо моего товарища сел один коллега, эскорт-защитник. Наши пассажиры ехали домой, четыре мили от театра, машины шли медленно, порядком, одна за другой. Все коллеги получили приглашение в один дом, отдохнуть – еда, освежающие напитки. Коллеги были моими друзьями, мы разговаривали вместе. Вернуться, чтобы поискать товарища, было невозможно, только на следующее утро, это самое раннее. Я это знал. Вернуться мог только в свою секцию. Она вернулась бы в свою, может так, может не так, но что я мог сделать, ничего. Нет, ничего, ничего не поделаешь, ничего. Вот и все возможности тогда. Ничего. Ничего. Я мог пешком пойти. А куда. Что говорить. Завтра, когда получу машину, можно будет ехать, поехать на юго-восток, да, на улицы ее детства, узкие улицы, знакомые ей, и в той зоне я бы остановил машину, оставил ее. Утром. Не холодно, пахнет морем, я спускаюсь с холма, крутого, не на открытые места, но может туда, где женщины развешивают одежду, и оттуда еще вниз, куда она приводила меня днями раньше, показывая, где гуляла в детстве. Я сказал ей, если бы здесь было море, мы могли бы уйти в него, море это свобода, ворота в мир, да, и она вела меня за собой, и говорила, Конечно, мы могли бы уйти, там же нет безопасностей, в море, что им там делать, они не моряки, разве могут они покинуть страну. Там было устье, близко, и тоже река, и мост, маленький мост для пешеходов, мы могли перейти его, этот мост из прошлых веков, мы держались поближе к стенам, в тенях. Я поискал бы там, все уголки и проходы, обыскал бы их, те, что приводят нас к нам, утром, завтра.

Чего я мог ожидать. От себя ничего. Мы же человеческие существа.

Мы с ней вступили в близость с первого же вечера, как встретились. Я знал ее по прежнему. И его тоже знал.

Ее супруга. Я же говорил, у нее был супруг, муж, его хорошо ценили, только он всегда делал по-своему, славился юмором, если рассказывал коллегам о делах, мы тогда улыбались, шутили, анекдоты всякие. Вот и она улыбалась, если говорила о нем. Да, коллега, хороший товарищ. Но уже два года прошло. Может и умер. Все считали, что так. Я ей этого не говорил.

Я ничего не думал, о чем, что тут думать. Я бы и не посмотрел на нее, если бы он был здесь, но его же не было, исчез, вот уж два года, некоторые думали, умер, и я так думал. Умер, я знал это. Но ей не сказал бы.

Помню, она уронила мою руку, держала, а потом уронила. Я потянулся к ее руке, но она так напряглась, тело, прижатое к моему, не гнется, и я отвел руку, и увидел ее лицо, да, а на нем такой гнев. Я знал это в ней.

Но позвольте мне прежде всего заявить, как мы встретились, лишь несколько недель прошло, я говорю об одном совещании коллег, она пришла на него, она и еще одна, две женщины. Была уже поздняя ночь, рассматривались важные темы, выдвигались вопросы о будущей практике, некоторые критиковали, некоторые защищались. Коллеги постарше реагируют на критику, это нормально. У меня имелись инструкции. Это не я принял такое решение, другие. Что могут думать люди. Они могут думать вот что. Мысли свободны. У коллег помоложе были мнения. Я думал о будущем, как тогда наше «защитное формирование». Поднимал вопросы для обсуждения. Было также и прошлое, некоторые коллеги его не учитывали, а я учитывал. Но завтра я первым делом вернусь поискать ее, на следующее утро.