Перевод показаний
Шрифт:
Она сказала, Что это значит. Ты говоришь ерунду, я не хочу слушать ерунду.
Что-то не так?
Да ничего. Я от тебя устала. Ты раздражаешься, твоя ожесточенность, мы не можем разговаривать, ты не позволяешь, я вижу твое лицо, он говорит дельные вещи, а тебе обязательно отвергать, тебе обязательно отвергать, ты не можешь слушать.
Я не могу слушать.
Нет.
Нет, сказал я, не могу. Ты от меня устала, а тут он, и ты это говоришь. Нет, не для меня, этого ты бы не стала. Это нельзя оправдать.
Ничего нельзя оправдать.
Да, я не прав, извини меня за это. Я быстро вскочил на ноги, не глядя на нее, ни на него, на него никогда. Я слышал вблизи движение и дальше шевелились другие, некоторые прислушивались, что им еще оставалось, я их не виню, и я снова сказал ей, Нет, это нельзя оправдать. И оставил ее, пошел от нее, такая горечь во мне, и за что,
И тут произошло совсем уж неожиданное, в дверях из нашего здания стоял безопасность, и я налетел на него, он потерял равновесие и упал. Мой порыв был ударить его, я был разозлен, зашибить его, и поскольку я взял над ним верх, я легко мог ему врезать, но не стал, иначе бы сразу был мертв. Он пролежал мгновение, потом извернулся и тут же откатился от меня, как будто ожидая от меня ударов. Теперь он увидел это, понял, чем это было, несчастным случаем, и вскочил на ноги и пошел на меня, а я тоже, отступая. Он схватил мою руку, дернул вверх, под плечом, разворачивая мое тело, и ударил меня сбоку и вниз, и я оказался на земле, он на мне, развел мне плечи, и злой, так сильно злой, я думал увидеть, как его нож взрезает мне горло. Ты дурак. Если бы у меня были силы, но никаких, я не мог его сбросить. Теперь уже еще безопасности, сзади и по сторонам. Ты дурак, сказал он, я взглянул мне в глаза, как я тоже. Наши глаза, мои его. Про него я не знаю, глядел вниз, но также я на него, и он это увидел, и я увидел его лицо, выразительное. Он был старше, тяжелее меня, теперь я его разглядел. Он покачал головой. Ну ты и дурак.
Как и ты, сказал я, только про себя, зачем его оскорблять, я сам во всем виноват, ударился об него, так что он получил глупый вид, выглядел так, может там были другие коллеги. Тогда мои мысли обратились к моему детству. Я думал, что умираю, наверняка они меня сейчас убьют, а она не узнает. Вместо он шлепнул меня по лицу, с огромной силой, чувство, что кожа у глаза разорвалась, и как будто глаз ударился об нос и выпал. Один из безопасностей рассмеялся. А один другой сказал, Отшлепай его, какой гадкий мальчишка.
Взамен, если бы они убили меня, думал я тогда, если пришла бы смерть, то был бы покой, и может никто бы не узнал, ничего.
Я остался на земле. Глаза мои были открыты. Безопасности ушли. Ушли также и голоса. Ничего. Но и ночь, она тоже ушла. Потерял ли я сознание, возможно я так и сделал. Как долго я там пролежал, видел ли ее, возможно. Свет был хороший, лунный свет, солнечный, радом с рассветом. Я думал, что видел ее в дверях, там очертания. Я мог различить человека, кто-то смотрел оттуда. А потом, как во сне, что она сделала, множество образов моего товарища и пришедшего, теперь эти двое вместе, и тут голос, я услышал его, сильный, и голос говорит, Эти люди ждут от меня, чего они ждут от меня. И его взгляд на меня, да, презрительный. Я этого не заслужил. Я бы не стал его убивать.
Уже был рассвет, я шел вдоль периметра, там были безопасности, один окликнул меня. Я притворился, что не услышал, чтобы он мог меня игнорировать. Никто же больше не слышал, и не было необходимости, чтобы произошла конфронтация. Но он заступил сбоку мне путь и поднял руку, и я остановился, и его глаза вглядывались в мои, мгновение так простоял, пока не подумал не задавать дальше вопросов. За что тут было умирать. Я могу умереть за что-то, не как другие, если другие так, моя смерть должна быть за что-нибудь, ни за что. Я шел во внешнюю зону, здесь были другие. Если есть желание умереть, так тут не о чем и говорить.
Луна не была частью этого, луна была выше другой части этого, чьего-то мира, в котором были дети и запахи стариков, людей близких к смерти, и теперь из другой секции тоже запахи. Позже я бы вернулся в мою, безопасности в дверях, преграждают проход, вот видят меня, поднимают оружие, я не угроза. Конечно, ее бы там уже не было, ничего там, в том месте, тоже и одежда, которую я имел, она также исчезла. Безопасность стоял на моем пути.
Как долго это было здесь, в этом месте. Некоторые детализируют дни и недели.
45. «письмо вдове, незаконченное»
К сожалению, никто не сказал мне о его смерти. А я хотел бы знать. Я думал бы о нем. Я мог бы посидеть один на прощальном собрании, обеспечив себе некоторое одинокое время. Таков ритуал. Я мог исполнить его. Я знаю о ритуалах, что они должны давать нам понимание, и в этом лежит их ценность. Ритуал вещь далеко не плохая, если подчинен вышеупомянутому, если это так.
Затем, в периоды успокоения, в эти мгновения, где от нас ничего не требовалось, размышления о ныне покойной индивидуальности
причащаясь
что мы здесь перед лицом величия, ибо что же еще есть смерть?
Вот так мы думаем. И все-таки, также мы должны понимать, что это ошибочно. Когда мы становимся старше, мы осознаем, что трагедия это переживание, в глубине, еще одно переживание, еще одна реальность, вот чем это стало, с чем мы сталкиваемся на протяжении всех наших жизней, индивидуальные люди, которые доставляли нам наслаждение, которых больше не стало с нами и мы должны это пережить.
В эти наиболее трудные моменты, такие, как этот сейчас перед нами, мы думаем, каким бы он был, если бы у нас присутствовали дети. Я тоже думаю это. Я не могу остановить мысль, мое собственное дитя. И может ли быть возможным такое? Если присутствуют дети, дети на иждивении? Конечно, они присутствуют. И что тогда делать отцу? Совладает ли он? С этим же совладать невозможно. Сам я думаю так, ибо чему это родственно, или может быть родственно? Военные ситуации, куда в них девать детей? Быть на войне, но печься о них. Да. И если пойти дальше, мы должны признать, что это так, как это есть для всех родителей, какими мы являемся и были, и во все времена. Если я могу думать о крестьянах Египта 7000 лет назад, и знать, что это нельзя отринуть, как форму ада, что отделение исключений из этого правила указывает лишь на природу общности, что правило должно охватывать любое число общих показателей, только они суть руководство для поведения, поведения, затруднительного в ситуациях, которые постигаются, как социально опасные. Но с самых ранних времен мы оба задавались задачей показать положительный аспект этого, что эти непреодолимые обременения являются, как таковые, кажущимися и никакими иными, что они многое дают для того, чтобы облегчить невыносимое, невыносимое воздействие, природу нашей теперешней внешней среды.
Я начинаю уставать от распространения, это становится все большим унижением, моя неспособность, отсутствие
Движение, ограниченное пространство, вечная исходная предпосылка. Примеры?
Я слишком поздно получил известие о его смерти. Никто не проинформировал меня раньше. Я сожалею об этом. Это неловко, если так можно выразиться.
И все же, такому, как это, помочь невозможно, существуют мысли, существует время для таких мыслей, это во время скорби, возможно, на начальном этапе периода скорби, и никто не сказал мне о его смерти, ни один не сказал, я пишу вам
Я вам пишу
46. «это приходит опять»
Мог ли я двигать своим телом, не было ли оно изломлено. Он твой, произнес голос, исходящий непонятно откуда. Нет, не так, не было, был пол, пол, соломенный тюфяк, одеяло, и рука у меня в паху, и я пошевелился, сдвинулся на бок, а оно на мне и рука на мне, сжимающая ладонь. Очень жарко, пот и старые пласты. Если голова под одеялом, я не смогу дышать, я это знал, не смогу, задохнусь, я знал это. И опять погружаешься в сон, в какое-то подобие сна, и боль рассасывается. Если бы мне проснуться, если бы это было миновавшее сновидение, событие прошлого, из прежней жизни или, если это происходило, как долго, долгое время, а теперь и эрекция, и думаешь, это происходит, произошло, бесконечное, как сновидения, циклическое. И я снова проснулся, и рука держащая меня там, сжимает, и также я чувствовал жар от ее тела. Я едва мог пошевелиться, вытянуть конечности. О чем это меня спрашивали, о разном. Если меня спрашивали о разных вещах, я слышал их, и тогда наступал следующий момент, а я и не знал бы, пока он не следовал, а то и дольше, как долго, часы. Какие это были вопросы. Рука сжимала меня, туго, с силой стискивала, и все же я мог бы выпростать ноги, желал этой возможности, но в чем был ужас или чего я ужасался, нет не было, этого не было.