Перламутровая дорога
Шрифт:
– Очнись, Ждан! – её голос сбил наваждение и вернул его вновь на твёрдый каменный наст, лучащийся перламутровой радугой. Но на него смотрела не она, а фиолетовый ангел с глазами печальными как земные ночные озёра. Расположившиеся рядом с ним сущности не отличались от фиолетового ангела ничем, разве что взглядами, обращёнными в него, на дне которых Ждан видел как тяжёлый гибельный ил, так и сказочные города, подобные подводному граду Китежу, готовому спрятать, укрыть, защитить. Казалось, что он даже увидел, как по перламутровой полосе в окружении великолепных палат и дворцов идут двое – Пётр и Феврония, идут сквозь голубоватую дымку времени, а над ними плавно парят хрустальные птицы с серебряным опереньем.
Но разве наше сердце – не такой же Китеж-град для тех, о ком мы думаем, о ком заботимся и о ком беспокоимся больше, нежели о себе? Лишь бы были неприступны его стены, и только б нашлась в нём такая дорога. Дорога, выложенная через страдания, построенная в лишениях и преодолении себя, созданная вопреки всему. Даже
Ждан наконец-то вспомнил, зачем он здесь. Только память более не владела им. Никакие чувства не тревожили его душу, вместе с осторожными тенями исчезла и его жалость, прежде так беспокоившая его. Холодная сосущая пустота осязаемо наполнила всё его тело, за которой он больше не видел ни внимательного, слегка насмешливого взгляда далёкой девушки со светлым, почти детским лицом, ни тёмных глаз ангела, похожих на ночные земные озёра, ни тех, приводящих в трепет, тяжёлых зрачков, на дне которых чёрной опасной трясиной застыл неподвижный и гибельный ил.
И вновь Ждан почувствовал волнующее, как запах первого снега и цепкое, словно внезапное удушье, ощущение неприкаянности и полного одиночества. Хотя, казалось бы, что может быть естественнее, нежели это чувство: в одиночку мы приходим в этот мир, и также, одни, без сопровождающих и попутчиков уходим отсюда, но всё же, всегда и везде остаётся оно, это корявое и царапающее «но». Потому что как бы не клялись те, кто утверждает, что одиночество это их самый желанный спутник и самый лучший и надёжный друг – нельзя им верить, они неискренни. У одиночества не бывает друзей – уж слишком холодны его руки и угрюмы неприветливые глаза, манерны изломанные жесты и сух и бесцветен глухой голос. Конечно, всегда найдутся те, кто скажет, что не нуждается в чьём-либо участии и теплоте души, что помощь и поддержка необходима лишь слабым. Только разве об этом речь, и не всё ли равно каким образом хотят оправдать себя те, по чьей вине или ошибке бредут по гиблым дорогам и тропам одинокие и неприкаянные души, которым невозможно ни помочь, ни протянуть руки. И вот беда – ничего невозможно повернуть вспять. Ничего нельзя исправить, переписать, начать заново. Переписать, исправить? Только что же можно исправить в перепутанных страницах минувшего, где все слова и фразы вписывались в неровные линейки судьбы, часто под диктовку случая, где было совершенно невозможно избежать помарок, поскольку ни одно слово не повторялось в этом тексте дважды.
Ждан знал, что любая помарка, любая описка коснётся явно или неявно и чужой жизни, особенно в тех местах, где линейки судеб накладываются друг на друга и случай наговаривает одинаковые слова, которые двоим предстоит записать и запомнить. Но более всего Ждана беспокоило то обстоятельство, что человеческие правила, диктуемые сердцем никак не соответствовали внешним, общепринятым, по которым вращался этот дикий и хлопотливый мир, пугавший Ждана безразличием к единичному и всецело поглощенный сохранением и преумножением общего.
Глава 11
Маленький человечек грустно раскланялся и поспешно вышел из желтого светового овала, переливающегося алмазными пылевыми блестками, однако не покинул сцену совсем, а стал чуть поодаль, у бархатного занавеса, пряча в тени чёрной широкополой шляпы своё немолодое лицо.
Упругий
Человечек стыдливо отводил глаза и всем своим видом давал понять, что не имеет никакого отношения к такому вероломству проникающих утренних лучей и он, также как Ждан, боится этого струящегося снаружи света, поскольку тот, в отличие от падающего с потолка электрического потока, без следа стирает все человеческие тени и делает пространство необитаемым, заполняя всё вокруг своим холодным эфиром. А свет забирал у предметов не только тени, но придавал им свойство становиться почти прозрачными, лишая понятного, человеческого измерения, странно обезличивая, и делая их похожими друг на друга. Ждану вспомнились неразличимые сущности, среди которых и зло, и добро имели одинаковый внешний облик и обнаруживали свою суть только проецируясь в человеческой душе. «Действительно, – думал Ждан, – добро и зло присутствуют только там, где существует мораль, то есть внутри нас, а природа живёт совершенно по иным законам. Точно также представление о свете и тени лишь предрассудок, человеческая производная, ничего не имеющая общего с истиной. Но человек никогда и не хотел принимать реальность такой, какова она была на самом деле, и в этом был залог его непобедимой воли к жизни». И Ждан, подобно остальным, тоже всечасно шёл следом за ускользающей мечтой, дразнящей иллюзиями и искрящейся несбыточными фантомами. Иллюзии не только помогали жить, но оставались единственным, благодаря чему эта жизнь обладала такой притягательной силой. Только кто из людей имел смелость и желание признаться себе в этом. Лучше не знать, забыть, не внимать, не помнить! И тогда, быть может, не заглянет к вам с рассветными лучами бог солнечного света Аполлон, имеющий кроме своего общеизвестного прозвища Мусагет и иное, несколько странное для покровителя всего разумного, светлого и гармоничного – Губитель. Наверное поэтому так безжалостны его рассветные проникающие лучи, превращающие в ничто всё, за что цепляется наше воображение, что так отрадно и дорого для нашего сердца. Они струятся всюду, и нет для них никаких запретов, как и нет им равных в стремлении доказать сознанию что ничего нет: нет ни тяжёлого бархатного занавеса, а есть лишь ситцевая коротенькая шторка, нет никакой полукруглой уютной сцены, а есть старая прикроватная тумбочка, нет переливающегося светового овала, а есть тусклый след электричества от обшарпанной настольной лампы, нет артиста в чёрном фраке и широкополой шляпе, а есть открытый на тумбочке томик Блока и чернеющий текстовый столбец с треугольным венчиком из размашистых скучившихся звездочек наверху.
Ждан прислушался. Тишина была какая-то неживая, не было в ней не только звуков, но не ощущалось даже пространства, в котором бы звуки могли существовать. Наверное, такую тишину позволительно было бы назвать безмолвием небытия, ибо лишь небытие абсолютно в своей субъективности, находится вне времени и не подчиняется никакой системе координат.
Ждан интуитивно понимал, что эта внешняя немота окружала его всегда, только не всегда ему удавалось почувствовать её так остро. Чаще всего человек просто не замечает пристального внимания внешнего мира, неотвратимо и безжалостно вторгающегося на его территорию, которую он уже привык полагать своей. И нельзя обвинять его в этом: возможности человека познать своё окружение ограничиваются лишь осмыслением метода, правил взаимодействия величин и явлений, но не дают возможности понять их суть и любые озарения разума никак не приближают истину. Истину, которая вечно ускользает и обретает определённость, только становясь субъективной, вынуждая человека заменять и переставлять иллюзии, создавать новые и безрассудно следовать за ними.
«Да и я не лучше, чем все остальные, – думал Ждан, – также бегу за порождениями своей фантазии и меня очень огорчает, когда они рассыпаются раньше, нежели их разрушит насмешливый и неожиданный взгляд солнечного бога. Конечно, было бы гораздо проще ничего не осознавать и тогда совершенно неважно, отчего происходит именно так, и оставаться в счастливом заблуждении, что всё, ещё часом ранее, можно было бы потрогать, взвесить и измерить».
Ждана, однако, утешало, что посредством своего дара он был причастен к заполнению этой вселенской пустоты. Не идеализируя людей и не пытаясь обрести иллюзии в их хлопотливой среде, он переносил свои мысли и чувства к природе, тесня пустоту создаваемыми образами, пусть такими же иллюзорными и фантомными, как и любое проявление человеческого духа, но всё же имеющими глубину и размер, в которых повторяющимся эхом запечатлевалось время и которые несли отпечаток его души, способной воплощать в себе эти иллюзии.