Перламутровая дорога
Шрифт:
– Вспомни, охотник, те мгновения, когда ты был счастлив. – Ждан посмотрел прямо в недобрую темноту под его бровями, где, как показалось, зажглись слабые, зеленоватые огоньки.
– Счастье – это свобода! – прожевал охотник. Было заметно, что он о чём-то вспоминал.
– Свобода или несвобода это лишь вопрос внутреннего выбора.
Охотник недоверчиво кивнул.
– Ты, счастливчик, полагаешь, что я выбрал свою несвободу?
– Я полагаю, что есть шанс выбрать другое! Вспомни те мгновения, когда ты был счастлив. Утреннюю зорьку, догорающий ночной костёр или утиную охоту, когда ты вёл за собою лёгкую лодку…
Охотник представлял себе совершенно иное, но это было неважно: оттуда, с его ночных ветвей, где притаились дремлющие тетерева и куда от синего мха поднимались тонкие
Охотник исчез, и, вероятно, где-то там, под Калугой сегодня выпадет обильная роса, чтобы завтра, на утренней зорьке, подняться ввысь синим, прозрачным туманом и осесть крупными каплями на еловых ветвях, где беспокойно будут переговариваться между собой непонятно чем встревоженные тетерева. А по ровной дороге, отливающей розовым перламутром, пробежала глубокая трещина, и там, где только что исчезли отполированные морской волной камни, брызнула зелёными лучиками тонкая шелковистая трава.
Глава 8
Пространство вновь обрело свою глубину: дорога, то там, то здесь, проблёскивая блестящей каменной чешуёй, закручивалась между сопок и убегала к горизонту, на который с севера начали лениво наползать ультрамариновые облака. Оттуда, от горизонта, где чернела покатая морская грань, по направлению к островам побежали вздорные игривые волны, они были почти невидимы, но от них перехватывало дыхание и начинало сильнее биться сердце.
Ждан чувствовал их волнующую лёгкость и радостную дрожь. Они дарили ощущение обновления, унося с собой ту накопившуюся тяжесть, которая стесняла душу и будоражила совесть, но вечно оставалась в сухом остатке, не растворяясь ни в пронзительных песнях ветра, ни в медитативном клавире дождя, ни в сложной симфонии моря, неутомимо и вдохновенно звучащей над внимающими островами. Но волны не несли в себе никакой музыки, однако каким же восторженным трепетом отзывалась на них душа, взмывающая ввысь, туда, где ещё совсем недавно парили ослепительные хрустальные птицы. Волны, накатываясь на острова, вспыхивали в своей едва различимой синеве скоротечным жёлтым огнём, одаривая встречные предметы тлеющими горячими следами. Ждан мог видеть, как тает в прозрачном теле волны и его след, смешиваясь с горящими тенями камней и стелящихся кустарников. Было в этой световой феерии что-то необычайно торжественное, убеждающее разум подчиниться невероятной энергетике волны и не пытаться поверить беспомощной алгеброй рассудка открывшуюся гармонию от неведомого мира.
А вдруг и любое ощущение счастья оттуда? Этот детский вопрос хотя бы раз в жизни всякому приходил на ум, звучать он мог, правда, по-разному, но только никто и никогда не получил ещё на него вразумительного ответа. А как интересно, наверное, было бы знать правильный ответ многочисленным искателям счастья!
Ждан, также как и они, ничего не знал об этом, однако он был твёрдо уверен, что жизнь, предлагающая свою чашу бытия с чужими мечтами, счастья никому не предлагает, хотя и понятно, что под счастьем каждый разумеет что-нибудь своё, часто такое, что другой охотник за ним и счастьем-то не считает. Ждана чрезвычайно удивляло, с какой исключительной серьёзностью большинство относилось к своей погоне за счастьем: для такого дела строились грандиозные планы и тратились годы, самым фантастическим
Ждан догадывался об исключительной легкомысленной природе счастья и вовсе не рассчитывал на его благосклонность по отношению к себе. Гораздо вернее не полагаться на то случайное и непостоянное, с чем обычно приходит к нам ветреное счастье, а не допускать к себе несчастья, и делать для этого всё, что в наших силах. Так трезво размышлял Ждан, когда ему приходилось думать об этом. А несчастья обычно приходили с другими людьми и, скорее всего, поэтому Ждан сторонился всяких компаний и стремился избежать любого общения.
Но люди этот вопрос решали для себя иначе. Ждан, как человек не тоскующий по невозможному и не ждущий от жизни никаких подарков, представлялся окружающим человеком лишённым внутренних проблем и противоречий, пожалуй, даже баловнем судьбы, счастливчиком… К нему тянулись, его общества искали, но Ждан стремился лишь к природе, к общению с ней посредством холстов и красок. Ждану казалось, что природа благожелательно внимает ему, более того, ведёт с ним непрерывный и непринуждённый диалог, хотя трудно было отделаться от упрямой мысли, что он слышит лишь приглушённое эхо, в котором было очень сложно узнать собственный голос, изменённый и преображённый окружающим пространством. Только для Ждана было неважно, обладает ли его окружение независимым от него сознанием или способно лишь вбирать в себя чужой разум и отражать от себя чужие чувства – всё равно оно представало для Ждана щедро наделённым всеми качествами живого существа.
Но как же люди – часто вопрошал сам себя Ждан. Всегда они связывают со мною что-то, что я им дать не в состоянии. Ведь я непременно обманываю все их ожидания, хотя, казалось бы, никоим образом не даю для них ни малейшего повода.
Ждан никак не мог научиться вести себя так, чтобы у людей не складывалось впечатление, что он владеет тем сокровенным, непознанным и спасительным, которое они все так безуспешно ищут. Но именно такая иллюзия и возникала, развеять которую не удавалось никак: ни безуспешно изображая себя неудачником, ни спрятавшись в ненадёжной тени одиночества, ни пытаясь сразу же разочаровать в себе собеседника. Ничего не помогало – окружающие продолжали считать Ждана счастливчиком и баловнем судьбы.
Но вдруг это правда, тем паче все вокруг об этом твердят, исполненные сознания в собственной правоте?
Наверное, отчасти так оно и было – Ждан всегда находил повод для радости в душе, хотя нет, такой повод даже не приходилось искать, он сам находил Ждана, соревнуясь с другими в стремлении привлечь к себе внимание лучшими проявлениями своей природы: травы изгибались стремительными шелковистыми телами, пуская навстречу солнечных зайчиков, мокрых от утренней росы; земля, освободившаяся от снега, сочилась пряными пьянящими ароматами, наполняя всё тело бодрящей весенней свежестью; стволы деревьев открывали для обозрения свои восхитительные гобелены из мохнатой коры, простирающиеся от пушистых изумрудных мхов до густых фисташковых крон; скалы увлекали прихотливой живописью лишайников и разноцветных грибков, укрывающих тончайшими слоями грубое каменное полотно; тополиный пух, сбиваясь в клубы и заплетаясь по земле, увлекал своей забавной игрой, изображая лёгкие кучевые облака…
Однако чем острее переживал Ждан подобные невинные радости, тем более его страшил противоречивый мир людей, с его бессмысленным культом счастья, ради которого совершалось столько глупостей и жестокости, исписывались всяким вздором унылые амбарные книги и строились никому не нужные перламутровые дороги.
– Просто ты любишь тех, кого не бывает и тебя манит то, чего не существует.
Ждан оглянулся и не увидел ничего кроме каменного крошева и моря, несущего по своей поверхности ломаные линии чернеющих гребешков приливных волн. Ждан облегчённо вздохнул, дорога была пуста.