Пернатый змей
Шрифт:
Глава XXII
Живой Уицилопочтли
Карлоту похоронили в Сайюле, и Кэт, хотя и женщина, тоже присутствовала на похоронах. Дон Рамон шел за гробом в белых штанах и рубахе и в сомбреро со значком Кецалькоатля. Его сыновья шли с ним; было много незнакомых — мужчин в черном.
Мальчики выглядели чужими в своих черных костюмчиках, коротких бриджах до колен. Оба были круглолицы и миловидны, с желтоватой кожей. Старший, Педро, был больше похож на дона Рамона; только волосы мягче, пушистей, чем у отца, и темно-русые. Он был мрачен, по-отрочески нескладен
Они приехали с теткой на машине из Гвадалахары и после похорон возвращались туда же, не заезжая в Хамильтепек. В своем завещании мать назначила опекунов детям на место отца, заявив, что тот дал на это согласие. И свое значительное состояние оставила мальчикам с тем, чтобы им управляли опекуны. Но отец тоже входил в число доверительных собственников.
Рамон сидел в своей комнате в гостинице и смотрел на озеро; мальчики сидели напротив него на тростниковом диванчике.
— Что намерены делать, сыновья? — спросил Рамон. — Ехать обратно с тетей Маргаритой, а потом вернуться в Штаты в школу?
Мальчики некоторое время угрюмо молчали.
— Да! — сказал наконец Сиприан, его русые волосы, казалось, негодующе вздыбились. — Этого хотела мама. И мы, конечно, выполним ее желание.
— Очень хорошо! — спокойно сказал Рамон. — Только помните, я ваш отец и мои двери, мои объятия, мое сердце всегда раскрыты для вас, когда приедете.
Старший поерзал на стуле и буркнул, все так же уставясь в пол:
— Мы не можем приехать, папа!
— Почему, сынок?
Мальчик поднял на него взгляд, как у отца, полный достоинства.
— Ты, папа, называешь себя Живым Кецалькоатлем?
— Да.
— Но, папа, нашего отца зовут Рамон Карраско.
— Ты и тут прав, — улыбнулся Рамон.
— Мы, — с нажимом сказал Педро, — дети не Живого Кецалькоатля, папа. Мы дети Рамона Карраско-и-де Лары.
— Хороши оба имени, — сказал Рамон.
— Мы никогда, — сверкнул глазами младший, Сиприан, — никогда не сможем любить тебя, папа. Ты наш враг. Ты убил нашу маму.
— Нет, нет! — возразил Рамон. — Вы не должны так говорить. Ваша мама сама искала смерти.
— Мама очень, очень, очень любила тебя! — выкрикнул Сиприан, и глаза его наполнились слезами. — Она всегда любила тебя и молилась за тебя… — Он заплакал.
— А я разве не любил ее, сынок?
— Ты ненавидел ее и убил ее. О, мама! Мама! О, мама! Я хочу маму! — рыдал он.
— Иди ко мне, малыш! — сказал Рамон, протягивая к нему руки.
— Нет! — кричал Сиприан, топая ногой и сверкая глазами сквозь слезы. — Нет! Нет!
Старший мальчик опустил голову и тоже плакал. Рамон слегка нахмурился. Он посмотрел по сторонам с выражением недоумения и боли, словно искал что-то. Потом овладел собой.
— Послушайте меня, сыновья, — заговорил он. — Вы тоже станете мужчинами; недолго ждать. Пока еще вы дети, не мужчины и не женщины. Но скоро все для вас изменится, и вам придется повзрослеть. И тогда вы поймете, что мужчина должен быть мужчиной. Когда душа велит мужчине делать что-то, он должен это делать. Мужчине необходимо внимательно прислушиваться к собственной
Будьте верны своей душе; больше мужчине ничего не остается.
— Je m’en fiche de ton ^ame, mon р'ere! [138] — воскликнул Сиприан, неожиданно перейдя на французский. Это был язык, на котором он часто говорил с матерью.
138
Наплевать мне на твою душу, папа! (фр.)
— Ты можешь, — сказал Рамон. — Но я не могу.
— Папа! — вмешался старший. — А твоя душа не такая, как у мамы?
— Кто знает? — ответил Рамон. — Я смотрю на это иначе.
— Потому что мама всегда молилась за тебя.
— И я, по-своему, молюсь за нее, дитя. Если ее душа вернется ко мне, я открою для нее свое сердце.
— Мамина душа, — сказал Сиприан, — полетит прямо в Рай.
— Кто знает, малыш! Возможно, Рай для душ умерших находится в сердцах живых.
— Я не понимаю, что ты говоришь.
— Возможно, — пояснил Рамон, — что даже сейчас единственный Рай для души твоей матери — в моем сердце.
Мальчики смотрели на него, широко раскрыв глаза.
— Никогда не поверю, — сказал Сиприан.
— А может, в твоем сердце, — сказал Рамон. — Есть ли в твоем, сердце место душе мамы?
Маленький Сиприан недоуменно смотрел на него ореховыми материнскими глазами.
— Душа мамы летит прямо в Рай, потому что она святая, — заявил он вялым голосом.
— Какой Рай, сынок?
— Есть один Рай. Там, где Бог.
— И где он находится?
Последовало молчание.
— На небе, — упрямо сказал Сиприан.
— Оно очень далеко и пустынно. Но я, сын, верю в то, что самое средоточие неба — в сердцах живых. И Бог — там; и Рай; в сердцах живых мужчин и женщин. И там души мертвых обретают покой, там, в самой середине, где кровь совершает круговорот; именно там мертвым спится спокойней всего.
Повисла немая тишина.
— И ты будешь по-прежнему утверждать, что ты Живой Кецалькоатль? — спросил Сиприан.
— Обязательно! И когда вы станете немного постарше, то, возможно, придете ко мне и скажете то же самое.
— Никогда! Ты убил нашу маму, и мы будем ненавидеть тебя. А когда станем мужчинами, обязаны будем убить тебя.
— Ну что за высокопарность! К чему тебе слушать только то, что говорят слуги, священники и прочие люди подобного сорта? Разве они не ниже тебя, ведь ты мой сын и сын своей матери? Почему ты повторяешь то, что болтают слуги и всякие холуи? Или неспособен говорить как говорят храбрые мужчины? Ни ты не убьешь меня, ни твой брат. Ибо я не позволю вам, даже если бы вы захотели. А вы не захотите. Больше не повторяй эту лакейскую болтовню, Сиприан, я ее не буду слушать. Или ты уже маленький лакей или священник? Так говорит чернь. Ты слишком вульгарен. Лучше давай говорить по-английски или на твоем французском. Кастильский слишком благороден, чтобы столь недостойно препираться на нем.