Пернатый змей
Шрифт:
Рамон встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на озеро. Барабан на колокольне бил полдень, когда каждому следовало посмотреть на солнце и постоять, повторяя про себя короткую молитву.
Солнце поднялось на гору, день — это спуск впереди.
Между утром и днем я стою здесь, и душа моя устремляется
к небу.
Душа моя налита солнечным светом и силой.
Как медовые соты, наполнило солнце ее.
Это миг полноты
И вершина утра.
Рамон повернулся к сыновьям и повторил им Полуденный
— Ну! — спросил он. — Почему вы смущаетесь? Если бы я заговорил о новых ботинках для вас или о десяти песо, вы бы не смутились. Но если я говорю о солнце и вашей душе, которую оно наполняет, как медом, вы супитесь. Лучше вам вернуться в свою американскую школу и учиться на бизнесменов. Лучше говорить всем: О, нет! У нас нет отца! Наша мать умерла, а отца у нас никогда не было. Мы родились от непорочного зачатия, так что из нас получатся прекрасные бизнесмены.
— Я буду священником, — сказал Сиприан.
— А я врачом, — сказал Педро.
— Замечательно! Замечательно! От пожелания до осуществления, как говорится, неблизкий путь, — поживем — увидим. Приходите ко мне, когда сердце вам велит. Вы — мои мальчики, что бы вы ни говорили, и я хочу погладить вас по голове и посмеяться над вами. Идите! Идите ко мне!
Он посмотрел на них, и они не осмелились ослушаться, он был такой сильный по сравнению с ними.
Он обнял старшего и погладил по волосам.
— Ну! — сказал он. — Ты мой старший сын, и я твой отец, который называет себя Живым Кецалькоатлем. Когда тебя спросят; «Это твой отец называет себя Живым Кецалькоатлем?» — отвечай: «Да, это мой отец». И когда тебя спросят, что ты думаешь о таком отце, говори: «Я еще мал и не понимаю его. А раз не понимаю, то и судить его не буду». Скажешь так, Педро, мой мальчик? — И Рамон нежно погладил его по голове, что наполнило ребенка чуть ли не благоговейным страхом.
— Да, папа! Я буду так говорить, — кивнул мальчик с облегчением.
— Хорошо, — сказал Рамон, на мгновение коснувшись его головы, словно благословляя.
Потом повернулся к младшему.
— Подойди, дай погладить твои непокорные волосы.
— Если я буду любить тебя, то не смогу любить маму! — сказал Сиприан.
— Неужели у тебя сердечко такое маленькое? Не люби совсем, если для меня в нем нет места.
— Но я не хочу приезжать к тебе, папа.
— Тогда не приезжай, сынок, приедешь, когда почувствуешь желание.
— Я думаю, ты не любишь меня, папа.
— Да, когда ты такая упрямая мартышка, я тебя не люблю. Но когда повзрослеешь и станешь смелым и отважным, а не таким, как сейчас, поспешным и дерзким в суждениях, тогда другое дело. Как я могу любить тебя, если ты этого не заслуживаешь?
— Мама меня всегда любила.
— Она называла тебя своим. Я не называю тебя моим. Ты принадлежишь сам себе. Когда ты милый, я могу любить тебя. Но когда поспешен и дерзок в суждениях — нет, не могу. Мельница не вертится, когда ветра нет.
Мальчики ушли. Рамон смотрел, как они стоят на
«Ах, бедные мои мальчишки! — сказал он про себя. — Но я только и могу, что ради них защищать твердыню своей души, чтобы стать им опорой, когда понадобится — если понадобится».
В эти дни Кэт часто уходила к озеру и сидела там в свете раннего утра. В промежутках между дождями дни стояли такие ясные, что была видна каждая морщинка на склонах огромных гор на противоположной стороне, и складка, точней ущелье, по которому текла река со стороны Тулиапана, рисовалось так четко, будто идешь по нему. Красные птицы были такими яркими, словно дождь освежил даже эти крылатые маки; и гремел лягушачий хор по утрам.
Но жизнь так или иначе изменилась; круто изменилась. Не слышно было больше колокольного звона, не били часы. Часы вообще сняли.
Их место заняли барабаны. На заре раздавался мощный удар барабана. Следом звучный мужской голос пел с колокольни «Утреннюю песнь»:
Тьма расступается, солнце встает над стеной.
Близится новый день.
Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»
И помолчи.
Дай тьме покинуть тебя, дай свету войти в тебя,
Человек между ночью и днем.
Голос и барабан смолкали. И на рассвете те, кто уже проснулся, застывали в этот момент смены часов, мужчины подняв руку и молча, а женщины — натянув платки на лицо и склонив голову. Однако ничего не менялось в эту смену часов.
Затем раздавалась быстрая дробь малого барабана, когда первые лучи яркого солнца вспыхивали в светлом небе над гребнем высоких гор. Наступал день. Люди шли по своим делам.
Около девяти утра опять раздавалась быстрая дробь малого барабана и голос кричал с колокольни:
— Полпути пройдено! Полпути вверх по склону утра!
В полдень бил большой барабан, а примерно в три — снова малый, и голос возвещал:
— Полпути пройдено! Полпути пройдено вниз по склону дня!
На закате вновь звучал большой барабан, и голос кричал:
Кончай работу! Кончай работу! Кончай работу!
Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»,
Человек в преддверии вечера.
Солнце перешло на другое крыльцо, крикни ему:
«Благодарю! Благодарю тебя!»
И помолчи.
Ты принадлежишь ночи.
И на закате опять гремел барабан, и повсюду мужчины останавливались и стояли, глядя вверх и подняв руку, а женщины покрывали лицо и опускали голову; и все было неизменно тихо в эти смены часов.
Раздавалась дробь малого барабана, и люди расходились.
Мир стал другим, другим. Воздух, словно он был живой, казалось, покорно страдал от ударов барабанов. А главное, смены часов не сопровождались звоном металла о металл.
Металл — противостояние.
Барабаны — стучащее сердце.
Сердце, стучащее неустанно.